Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Татьяна Ивановна, отсутствует, — и бросает на меня испуганный взгляд.
— Всем освободить помещение! Быстро! Приготовить наркоз! Щипцы!
«Здесь нет никаких условий писать, поэтому я расскажу просто так. Маленького мне не приносят. Считают, что он пока очень слаб. И настаивать на своем было бы глупо. Так же глупо, как все, что я делала в последнее время. Я не могу оторвать головы от подушки, и у меня сорок два.
Это как в тундре на исходе зимы — только с обратным знаком, и внутри, а не снаружи. Врачи опасаются сепсиса.
Но в моем положении есть одно преимущество: я лежу в отдельном боксе, и, кроме капельницы, мне ничто не мешает думать. Кроме капельницы и горячей волны, омывающей мозг.
Я пытаюсь понять, почему все так получилось. Ведь я честно хотела заплатить по счетам. Но, кажется, наверху так не считают и ничего не зачтут. Может, им просто мало, а может — я не так заполняла квитанции.
Только вот ведь какое дело: я не должна умереть — теперь, когда есть олешка.
Капельница не поможет.
Нужно заветное слово.
Можешь сказать совсем тихо — я услышу».
«Я люблю тебя, Ася!»
— Девочки, таблетки! Берем, принимаем, принимаем.
— А эти — от чего?
— От лактации.
— Не надо. Я хочу кормить.
Медсестра смотрит с насмешливым удивлением:
— Посмотри на себя: три осложнения! Хочешь мастит заработать? Допрыгаешься: будут резать.
— Я расцежусь.
— Имей в виду: намучаешься, а молоко все равно сгорит. После такой-то температуры.
— Я расцежусь.
— Ну, мать, как знаешь.
* * *
Ты, наверное, думал, что я буду сидеть в богатом платье, у окошка замка, с прильнувшим к груди ребенком — как на картине какого-нибудь Леонардо, а ты будешь на нас любоваться.
Но это почти невыполнимая задача. Почти невыполнимая.
Теперь моя основная забота — мучить свою грудь: давить и мять — до синяков, до крика. Это можно назвать полным торжеством физиологии. Полной победой материи в поединке с духом — когда жизнь превращается в сплошное сцеживание. Молоко действительно сгорело. Я могу нацедить от силы граммов двадцать. Все другие в нашей палате давно перевязались.
* * *
— Ну, сколько у тебя там получается?
— Пятьдесят и сорок, если цедить с обеих сторон. Это больше, чем вчера, — почти в два раза.
— Настырная. Ладно. Принесу. Будешь давать две груди в каждое кормление. Получится примерно норма. Немножко докормим. Теперь надо еще, чтобы он захотел сосать. Это, знаешь ли, тоже будет удачей.
* * *
Олешка захотел. Я думаю, за это ему вполне можно положить под подушку ножик. И мы уже довольно сильно продвинулись к тому, чтобы позировать для картины. Платье не обещаю. Это не очень удобно. Но форма — не главное. Главное — содержание: я кормлю олешку.
* * *
Мне сняли швы.
Хирург зубоскалит:
— С мужа бутылка. Внутри все почти как было. Когда решит заглянуть, ничего не заметит.
* * *
Все, все, все. Завтра на свободу.
За окном с веселой непристойностью шевелится весна — балуется птицами, кошками, облаками и теплым воздухом, ласково задувающим в открытое окно. И все — крылатые, мохнатые, чешуйчатые и другие — поддаются ее соблазняющим уговорам. Я тоже.
Остался месяц. Всего один месяц до возвращения Сережи.
Из роддома нас забирал Влад. Он был выбрит до синевы и — матерь Божья! — в костюме, с букетом размером в месячную зарплату.
Это меня насмешило ужасно:
— Тебя уже пригласили на роль первого любовника?
Вместо ответа он целомудренно чмокнул в губы, коротко сказал: «Давай!» — и взял на руки сверток.
В окнах пускали слюни. Сережка был бы доволен.
Но мне не понравилось, как Влад смотрел на ребенка: слишком внимательно разглядывал личико, едва обозначившиеся черточки, словно искал в них скрытый, дополнительный смысл.
— Влад?
— Поехали. Отвезу тебя к твоей маме. А через неделю — посмотрим. Есть одна идея.
* * *
Вечером пришел Геннадий Петрович. Он похудел еще больше, но снова был собран, с целеустремленным блеском в глазах.
— Ася! Я пришел объясниться. Вы в состоянии меня выслушать?
Он долго думал и пришел к выводу, что нам не стоит начинать все заново. За прошедшее время действительно многое изменилось. И, наверное, правильно, если я буду строить свою жизнь самостоятельно, в естественном соответствии со своими взглядами и устремлениями. Процедуру развода он берет на себя. И еще он хочет сказать мне спасибо за дни, проведенные вместе.
Я подумала: он всегда был честным и благородным. Всегда.
Геннадий Петрович чуть задержался у кроватки, рассматривая малыша, и на его лице проступила жалостливая брезгливость, смешанная с удивлением:
— И все — из-за этого крошечного червячка?
И я опять подумала: он всегда был честным и благородным, но есть вещи, которые я не сумею ему объяснить.
На прощание он чуть поклонился и пошел к двери. А потом вдруг вернулся:
— Влад настаивал, чтобы вам не говорили. Но, я думаю, вы имеете право знать: в тундре из-за сложных метеоусловий группа геологов сбилась с маршрута. Сергей объявлен пропавшим без вести.
* * *
Олешек мой, олешек, золотые рожки!..
— Олег, кто это звонил?
— Лена. У Дяди-влади через три дня выставка в ЦДХ.
Я не могу решить, что сделать раньше: подпрыгнуть до потока или высказаться по поводу этого ужасного «Дядя-владя». Один дурак придумал, другой с удовольствием подхватил. И так постоянно — на протяжении пятнадцати лет.
Когда Олегу было полтора года, Влад заявился в гости, долго носил его на руках и что-то шептал. После чего я обнаружила: словарный запас малыша сильно расширился, и мне придется краснеть, если он решит воспользоваться новыми знаниями в песочнице. Зато у Влада в тот вечер было прекрасное настроение.
— Лена сказала, ты обязательно должна быть на открытии — иначе Дядя-владя описается от страха. — Высказался и с привычным удовольствием наблюдает за выражением моего лица.