Но ведь Петра тоже человек. Из плоти и крови. У нее наверняка есть дети и муж. Она тоже могла потерять партнера или ребенка.

Но я не могла ее спросить. Да наверное, и не хотела. Я не хотела ничего знать ни о ее личной жизни, ни о тех мотивах, которые заставляли заведующую лгать и разыгрывать эту жестокую пьесу, я просто хотела держаться подальше от этой лицемерки. У нее, несомненно, был прекрасный актерский талант, хотя иногда Петра переигрывала: сочувствие удавалось ей плохо. Наверно, в юности начальница мечтала стать актрисой, но решила выбрать доход постабильнее. По опыту я знала, что такие люди всегда завидуют тем, кто, как я, реализовал свои юношеские мечты, и втайне их ненавидят. Они не выносят нашей детской непосредственности, нежелания быть такими, как все, и идти на компромисс. Они дразнят нас «богемой», «прожигателями жизни», «сибаритами» и «тунеядцами». Они завидуют тем из нас, кто добился успеха на своем поприще, и презирают тех, кому повезло меньше.

Вот почему у меня не было никакого желания узнать Петру поближе. Я сказала:

— Мне все равно, отключат камеры или нет. Мне от этого никакой пользы. Я не собираюсь делать ничего запрещенного. И кроме того, я даже не смогу проверить, отключили ли их на самом деле. Так что мне все равно.

Но она не сдавалась:

— Я все равно попрошу, чтобы камеры отключили на… — она посмотрела на часы, — двух часов хватит?

Я пожала плечами.

— Скажем, три часа. Между часом и четырьмя?

Я кивнула.

— Тогда у вас свободный доступ к комнате номер три в отделение Ф2 с часа до четырех.

— Спасибо, — сказала я.

— Камеры будут отключены.

— Как скажете.

Петра Рунхеде встала и пошла к двери. Проходя мимо меня, коснулась рукой моего плеча:

— И дайте мне знать, если вам что-то понадобится.

Она убрала руку и вышла.

Тишину нарушало только слабое жужжание кондиционера. Тишина была настолько осязаемой, словно находишься в обитой матрасами камере психбольницы для самых буйных. Раньше я этого не замечала. Ни в комнате Юханнеса, ни в других комнатах в отделении.

Закрыв за собой дверь, я заперла замок и оглядела комнату и кухню, которую он построил сам. Я стояла, прижавшись спиной к входной двери и не решаясь пройти дальше. Глядя со стороны, можно было подумать, что мне страшно или что я не уверена, что знаю, зачем я здесь. Но нет, мне не было страшно и я знала, зачем я здесь. Просто меня удивила эта тишина.

На столе стояли две пустые кружки от кофе, корзиночка с забытым ломтем хлеба, валялись две скомканные салфетки, на одной из которых лежал недоеденный бутерброд с запотевшим сыром. Остатки вчерашнего завтрака. Это я тогда не доела бутерброд. Я была голодна, гораздо сильнее обычного. Видимо, осознание того, что у меня в животе ребенок, заставляло меня есть за двоих. Я съела два бутерброда, а третий не смогла.

— Хочешь половинку? — спросила я Юханнеса.

Он покачал головой:

— Спасибо, любимая, я сыт.

Он сидел и смотрел на меня. Долго, внимательно, пока я не спросила его с улыбкой:

— Что ты на меня так смотришь? Я странно выгляжу?

— Нет, конечно. Ты прекрасна, как никогда.

Закончив завтрак, я собралась идти домой работать и обняла Юханнеса на прощание. Я прошептала:

— Увидимся вечером.

А он сказал в ответ:

— Я люблю тебя, Доррит. Люблю вас обоих. — И с этими словами он положил руку мне на живот, и я ответила, что люблю его больше всех на свете, что было истинной правдой.

Он поцеловал меня и погладил по голове:

— Ты наполнила мою жизнь смыслом. Смысл моей жизни — в тебе!

Все утро он был серьезнее обычного, мало шутил, почти не флиртовал. Но ведь он только что узнал, что будет отцом, так что я не заметила ничего подозрительного. К тому же мы не в первый раз признавались друг другу в любви после завтрака — в этом тоже не было ничего необычного. Как я могла догадаться, что так он прощался со мной?

Почему Юханнес ничего не сказал? Потому что струсил? Потому что хотел уберечь меня от лишних страданий? Не знаю. Знаю только, что все, что он делал, он делал из любви ко мне.

Не знаю, сколько я так простояла у двери, но все мое тело успело онеметь. Ноги были опухшими, как в юности, когда я подрабатывала в книжном магазине и все время должна была стоять на ногах, или позже, когда я подрабатывала натурщицей в художественной школе: мне нужно было часами стоять без движения, конечно, через каждые двадцать минут делались маленькие перерывы, но все равно у меня опухали лодыжки и немела спина. В таком состоянии я прошла через комнату к письменному столу, где рядом с компьютером заметила диск в полупрозрачном голубом футляре. «Голубой кит», — было подписано почерком Юханнеса. Его сборник рассказов. Я оставила его лежать на столе. Я его уже читала, и к тому же не сомневалась, что служащие отделения все сохранят и заархивируют. За прошлый год я прочитала несколько романов «многообещающих дебютных авторов», которые, как выяснилось, были написаны здесь, в отделении.

На столе лежали разные канцелярские принадлежности: ручки, ластики, линейки, скрепки, цветные наклейки и среди них — розовый камень. Я подняла его и сжала в руке. Камень был гладкий, прохладный и тяжелый.

Кровать была не заправлена. Оставаясь на ночь у Юханнеса, я всегда спала у стены. Но сейчас я легла с краю — на его место — и натянула одеяло до подбородка. Я ощутила его мускусный запах, пряный и сладкий одновременно, такой родной и такой знакомый. На подушке лежал одинокий седой волосок. Я легла на бок, втянула запах и сжала камень в ладони.

Если бы тогда, очень давно, в той нашей другой жизни, он поехал на побережье в другой день. В день, когда я была там с Джоком, а не в день, когда нас там не было. Если бы мы одновременно оказались на пляже и столкнулись друг с другом. И я бы подумала: «Вот идет Юханнес Альбю». А он бы подумал: «Вот идет Доррит Вегер со своей собакой». И мы остановились бы и разговорились, и я бы пригласила его домой на кофе или на ужин. Если бы только все было так, а не иначе.

Стоило Виви открыть дверь, как мои ноздри уловили дразнящий аромат свежей выпечки. Я опоздала. Мне потребовалась целая вечность, чтобы решиться выйти из квартиры и пройти несколько шагов до двери Виви.

Я чувствовала себя такой усталой. У меня не было сил общаться с друзьями, не было сил посещать праздники и ужины, не было сил веселиться, обмениваться любезностями или улыбаться. Моя пассивность граничила с апатией. Я сидела дома, не имея никакого желания выходить. Не знаю, чтобы со мной было, если бы не Эльса, Алиса, Виви и Лена. Они все время были рядом. В первую неделю после смерти Юханнеса они даже спали у меня по очереди, чтобы не оставлять одну. Просыпаясь в слезах, я находила у постели подругу, готовую меня утешить и успокоить. Они приносили мне чай, держали за руку, безропотно выслушивали все, что я им говорила.