К исходу зимы я так измоталась, что чувствовала себя бесплотным духом. Во мне нуждались ежечасно. И это вовсе не преувеличение, ибо порой моя помощь требовалась днем и ночью. Спала я урывками – у постели умирающего или на табурете, спиной к стене, на кухне пасторского дома.

На Масленичной неделе я помогла Кейт Тэлбот произвести на свет здоровую девочку и, укладывая младенца на руки матери, понадеялась, что отныне Кейт не будет так горевать о покойном муже. Неделю спустя я была повитухой у Лотти Мобрей – никогда прежде не видела, чтобы роды проходили так быстро и легко, как у этой бедной, глуповатой женщины. Каждый день давал нам свежий повод благословлять графа Девонширского. Он продолжал снабжать нас продовольствием, как и обещал, когда мы дали клятву не покидать деревни. Каждый день возчики отгружали поклажу у межевого камня или у мелкого родника, который мы прозвали Источником Момпельона. Без этих поставок люди вроде Кейт Тэлбот, кормившейся за счет мастерства супруга, или Лотти Мобрей и ее мужа Тома, едва сводивших концы с концами даже в хорошие времена, несомненно, умерли бы с голоду. Но от Бредфордов, укрывшихся в Оксфордшире, от кого можно было ожидать хоть какого-нибудь знака внимания, от них мы не получили ни подачки, ни даже доброго слова.

Пасторская кухня, окутанная ароматными парами, походила теперь на жилище алхимика. Из мелко нарезанных листьев на выскобленный стол сочился зеленый сок, окрашивая беленое дерево травянистым цветом. Каждое мое утро начиналось с ритмичного стука ножа, и музыка эта воплощала для меня надежду на исцеление. Элинор, и прежде немного разбиравшаяся в травах, теперь до красноты в глазах сидела над книгами, стремясь расширить свои познания.

В основном, однако, мы учились на опыте, сперва одним методом, затем другим извлекая полезные свойства растений. Часть листьев я помещала в скользкие, тягучие масла, часть – в резко пахнущее спиртное, часть – в обыкновенную воду. Затем я смотрела, какой способ даст лучший результат. Элинор часто трудилась рядом со мной, и дубильные вещества так въедались в ее нежную кожу, что порой казалось, будто на руках у нее коричневые перчатки. Заливая сухие травы кипятком, мы изготовляли отвары, а если они получались слишком горькими, добавляли густого меда, превращая их в сиропы. Некоторые отвары мы выпаривали, чтобы получить сильнодействующие экстракты, поскольку обнаружилось, что многие люди охотнее выпьют малую дозу лекарства, чем большую. Затем я вновь бралась за нож – измельчать корни, выдернутые из замерзшей земли. Некоторые я настаивала на растительных маслах. Когда мне казалось, что корни отдали всю свою целительную силу, я погружала руки в шелковистую мякоть и вмешивала в нее кусок пчелиного воска, чтобы получить успокоительную мазь для чумных нарывов. У наших трудов было двойное назначение: во-первых, облегчить муки больных, а во-вторых – и это было куда важнее, хотя за результат мы не ручались – укрепить защиту здоровых.

Готовые снадобья мы раздавали жителям деревни, а заодно показывали, где найти и как распознать дикорастущие травы, которые следует есть для поддержания здоровья. Мы многое узнали о лечении самых распространенных недугов и увечий, и, хотя нам не хотелось отвлекаться от нашей основной задачи, к нам все чаще обращались за лекарствами, которые прежде изготовляли Гоуди. Постепенно мы перенимали их знания: если смешать коровяк и руту, миррис душистую и горчичное масло, получится отменный сироп от кашля; отвар из ивовой коры снимет боль и жар; из толченых листьев буквицы выйдет добрая мазь для заживления порезов и царапин. Несомненно, приносить людям облегчение и утешение, исцеляя их от мелких недугов, – благодарный труд.

Однако самого заветного надо было подождать. Мы знали, что пройдет много недель, прежде чем можно будет судить, убавилась ли смертность в деревне. Дни становились все длиннее, и мы подолгу задерживались у Гоуди, осваивая планировку сада, изучая мешочки с семенами и подготавливая почву для посадки новых укрепляющих трав.

Лишь по воскресеньям вырывались мы из круговерти садоводства и собирательства, приготовления и врачевания. И из всех дней недели этого дня я страшилась более всего. Некогда любимый, он стал мне ненавистен, ведь именно по воскресеньям, в церкви, по пустующим скамьям и отсутствию знакомых лиц, становилось очевидно, сколь тщетны наши попытки остановить разгул болезни. А впрочем, были среди нас и новые лица. Преподобный Стэнли начал посещать службы с тех самых пор, как мы принесли воскресную клятву, и в последующие недели Биллингсы и некоторые другие нонконформисты последовали его примеру. Они пели не все гимны и не читали Книгу общих молитв, однако уже то, что они собирались вместе с нами, было истинным чудом, и не одна я этому радовалась.

Майкл Момпельон покорился неизбежному и объявил о закрытии церкви в первое воскресенье марта. В то утро, сжимая побелевшими пальцами деревянный бортик кафедры, он напрягал последние силы, чтобы держаться прямо. Элинор еще некоторое время назад настояла, чтобы я пересела на ее скамью, – по ее словам, в доме священника я теперь была как родная. С нашего места видно было, как по его утомленному телу пробежала дрожь, а на лице залегли морщины.

– Дорогие друзья, – нетвердо произнес он. – Последние месяцы Господь сурово испытывал нас. Вы храбро встретили эти испытания, и, поверьте, вы будете вознаграждены. Я смел надеяться, мы все надеялись, что они не будут столь долгими и тяжкими. Но кто дерзнет сказать, что ему ведомы пути Господни? Кто в силах понять его сложный, великий замысел? Ибо Господь не действует явно, он не всегда указывает нам на свои намерения, но остается в тени, и мы должны искать лица его и молиться, чтобы он в своем милосердии нам его показал. Возлюбленные, не забывайте о великой любви и нежности Всевышнего. Ибо каждый из вас, кто любит детей своих, знает, что порой забота проявляется и путем причинения боли. Только нерадивый отец позволит детям расти, не направляя их при помощи наказания. И все же хороший отец в такие минуты не хмурит брови во гневе, а делает необходимое с любовью в глазах, в надежде, что дитя исправится.

Он опустил взгляд, собираясь с силами.

– Дорогие друзья, вскоре Бог пошлет нам новое испытание – возможно, самое тяжкое из всех. Ибо вскоре начнется потепление, а зараза эта, как мы знаем от тех, кто когда-то с ней сталкивался, зараза эта подпитывается за счет тепла. Можно молиться, можно надеяться, что она уже отбушевала, но рассчитывать на это нельзя. Возлюбленные друзья мои, мужайтесь: возможно, впереди нас ждут еще более темные времена. И мы должны быть к ним готовы.

В полупустом зале слова его встретили стонами и вздохами. Кто-то разрыдался. Объявив, что церковь необходимо закрыть, мистер Момпельон и сам в изнеможении заплакал.

– Не отчаивайтесь! – Он постарался улыбнуться. – Ибо церковь – это не только здание! Наша церковь останется с нами, только теперь она будет посреди Божьего творения. Мы будем встречаться и молиться под небесным сводом, в лощине Каклетт-Делф, где птицы станут нашим хором, камни – нашим алтарем, деревья – нашими шпилями! Там, друзья мои, мы сможем стоять на безопасном расстоянии друг от друга, чтобы больные не заражали здоровых.

Хотя говорил он с воодушевлением, когда пришла пора сообщить новость, которая будет для нас самым тяжким ударом, лицо его побелело.