она дико, но, как только подошла ближе, я начал слышать ноты этой песни у себя в голове, а следом и слова. Всё. Я услышал, как влюбляюсь в нее.

– Так не бывает, – пробормотал я.

– Это было так. Я клянусь тебе.

– А что потом?

– Я провел несколько недель, пытаясь ее найти.

– Она явно думала, что ты чокнутый.

Он улыбнулся и снова поставил ту же песню. Я наблюдал за тем, как он смешивает два оттенка на покрытой красками палитре, и по прошествии нескольких минут, в течение которых никто из нас ничего не говорил, я сел на пол, прислонившись спиной к стене. Оттуда я смотрел, как он рисует. Лея опять танцевала вокруг него под эту песню, пока, устав, не подошла ко мне.

Хотя ей было уже три года, она все еще время от времени ходила с пустышкой, так было и в тот день. Ее волнистые светлые волосы покрывали плечи, а щеки были румяными. Я позволил ей сесть ко мне на колени. По правде говоря, я тогда не обращал на нее особого внимания, потому что в том возрасте все, что меня интересовало, – это проводить время с Оливером и устраивать шалости, после обеда любоваться сёрфингистами и пытаться подражать им или пялиться на задницы девушек в тоненьких бикини.

И все же в тот день мне больше ничего не было нужно.

Было что-то успокаивающее в том, чтобы смотреть, как Дуглас двигает рукой и скользит кистью по белому холсту, наполняя его цветом. Я отвернулся от него, когда Лея издала тихий вздох, и понял, что она заснула у меня на руках с пустышкой в виде божьей коровки во рту.

– Погоди, я заберу ее у тебя.

Я позволил Дугласу взять ее на руки и отнести в кровать. Когда он вернулся, я уже был на ногах, готовый уходить, но на секунду замер, уставившись на картину.

– Тебе нравится то, что ты видишь?

– Да, – ответил я.

– Не хочешь попробовать? – Дуглас протянул кисть.

Я немного неуверенно нахмурился:

– Сомневаюсь, что знаю, как это делается. Я все испорчу.

– Конечно нет. – Он настаивал, пока я не сдался, затем он встал рядом со мной, расплывшись в огромной, искренней улыбке. – Я скажу тебе, что делать, идет?

– Ладно, – согласился я.

– Ты закрываешь глаза, перестаешь думать, открываешь глаза и рисуешь.

– И это все? – недоверчиво переспросил я.

– Это лишь первый контакт.

– Ладно. Хорошо.

– Готов?

Я кивнул. Затем плотно закрыл глаза и заставил себя отгородиться от всех мыслей, пока не увидел перед собой только ясное небо. Затем открыл их. Потянувшись к палитре, я взял немного синей краски и оставил небольшой след неба там, где рисовал Дуглас. Неуверенность первого мазка рассеялась, когда белый цвет уступил место более синему, все более и более; что-то, что вылилось в странное удовлетворение, удовлетворение от изобретения чего-то, от захвата, отпускания, отложения, выброса, рвоты, излияния, выражения, крика…

– Ух, у тебя прямо-таки уверенно ясное небо.

– Мне нравится. Нравится чистое небо.

– Мне тоже, – ответил он. – А это?

– «Это»? Рисовать? – Я сморщил нос. – Да?

– Тогда можешь делать это, когда захочешь.

Мне показалось это глупостью. Уверен, Оливер рассмеялся бы, если бы я сказал ему, что хочу рисовать, как его отец. Я пожал плечами с насмешливым безразличием.

– Может быть. Когда-нибудь, – сказал я.

– Я буду тебя ждать.

Спустя годы я понял, что улыбки скрывают правду. Что бывают дни, которые становятся важными воспоминаниями. Что решающие моменты случаются тогда, когда их меньше всего ожидаешь. Что очарование жизни заключается в этой непредсказуемости.

60. Лея

В машине я скосила взгляд на державшего руль Акселя. За два дня до этого мы выбрали несколько картин, которые привезем с собой, и работники транспортной службы ярмарки приехали, чтобы упаковать и забрать их. На ярмарке разрешалось выставляться только тем художникам, у которых были контракты с галереями, и в данном случае Аксель решил взять меня.

– Неужели нет никого лучше? – спросила я его.

– Ты не рада?

– Рада, но… Не знаю.

– Ты думаешь, я выбрал тебя по какой-то другой причине, Лея? Ошибаешься. Во-первых, это было решение Сэм, она здесь главная. А во-вторых, может, тебе стоит начать думать о том, насколько ты хороша. Из всех людей, которых мы представляем, ты та, кто продала больше всех картин во время стартовой выставки. Этот ответ тебя устраивает?

– Я ценю это, – призналась я.

– Так-то лучше.

Аксель включил музыку и больше ничего не говорил всю дорогу. Мне не хотелось много думать, поэтому я просто любовалась пейзажем; после выставки я несколько недель размышляла о своем будущем, о своих ожиданиях, пыталась решить, что я хочу делать со своей жизнью. И правда заключалась в том, что для меня это было совершенно неясно. Я хотела рисовать, но не знала, о чем еще мечтаю. Каким-то образом я позволяла Акселю вести меня за руку, но не была уверена, ведет ли он меня в правильном направлении, то есть могу ли я закрыть глаза и следовать за ним, не беспокоясь ни о чем другом.

Ярмарка искусств проходила в просторном здании со множеством залов. На входе нам выдали бейджи и сказали, что наше место зарезервировано на втором этаже справа. Когда мы поднялись, мои работы уже были там. Взяли всего пять – на большее бы не хватило места, и я поверила словам Акселя о том, что начинать заявлять о себе полезно как раз на таких мероприятиях. В помещении пахло дезинфицирующим средством, а однотонные стены казались безликими, но размах был заметен. Аксель поправил воротник рубашки. Он был одет – и я не привыкла видеть его таким – в длинные брюки, строгую темную рубашку, а лицо его было свежевыбритым. Но он был так красив, что на какую-то секунду я ощутила его присутствие во всем. Оно омыло меня.

Я покачала головой и нахмурилась.

– Почему ты такой тихий? – спросила я: мне больше нравился веселый Аксель, чем будто бы затерявшийся в своих собственных мыслях. Казалось, что после дня открытия в нем что-то изменилось.

– Я мало спал.

Я не знала, что еще сказать.

День тянулся медленно. Очень медленно.

Аксель возился с ключами от машины, но вместо того чтобы вставить их в замок зажигания и завести мотор, он откинул голову на сиденье и устало вздохнул. Он приложил палец к переносице и щелкнул языком.

– В прошлом месяце я говорил с Оливером…

Я молчала, чувствуя, как внутри меня поднимается тревога.

– Мы говорили о тебе. Обо всем, что случилось три года назад. И обо мне. О том, что я сделал не так, о том, что я не смог сделать в то время и…

– Нет, пожалуйста, – умоляла я.

– Лея…

– Нет.

– Почему?

И я знала, что это был важный момент, один из тех, что склоняют чашу весов в ту или иную сторону. Я думала об этом, и сердце колотилось в груди. У меня был ответ, но он причинял мне боль.

– Потому что тогда я возненавижу тебя, Аксель, – простонала я. – И прямо сейчас я не могу этого сделать. Ты только что появился в моей жизни, и… ты мне нужен. Я не хочу думать обо всем, что произошло, и о том, почему ты так поступил. Еще меньше – о том, как ты мог поступить иначе. Не хочу думать о том, что было бы, не случись той выставки от университета, если бы ты так и не нашел в себе смелости вернуться в мою жизнь. Я не хочу, чтобы что-то сломалось в момент, когда мы все еще восстанавливаем нашу дружбу.

Аксель не смотрел на меня. Я видела, как он вздохнул.

– Рано или поздно я бы разыскал тебя.

– Да. Но этого мы никогда не узнаем.

– Я знаю, милая. Клянусь, я знаю.

Я сглотнула, чтобы избавиться от комка в горле. Появилось горькое послевкусие, будто его оставили эти слова, и все так запуталось между нами, что я не могла найти конец нити и потянуть ее, чтобы все уладить.

– Аксель, я не хочу снова потерять тебя.

– Я бы