Рот ей в миг был зажат так крепко, что она не могла даже укусить схватившую ее руку, а только мычала и круглыми от страха глазами смотрела на Силу, который сноровисто тащил ее в кусты. Она пыталась упираться, но ничего не могла поделать.

— Да тихо, окаянная, — прошептал Сила. — Ничего я тебе не сделаю.

Кое-как пленницу дотащили до оврага. Беспалый отнял руку от ее рта. Баба набрала побольше воздуха, намериваясь завизжать что есть мочи, но Беспалый вновь прижал ладонь, так что вместо отчаянного вопля прозвучал лишь сдавленный вскрик.

— Заорешь — как курице шею сверну. Поняла?

Баба что-то замычала. Сила крепко встряхнул ее.

— С башкой своей дурной не хочешь расстаться — молчи. Ясно?

Баба, немного успокоившаяся и оправившаяся от неожиданного пленения, кивнула, и Сила освободил ей рот.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Кличут Марьяной, — шепотом произнесла баба.

— Не ты ли в одной хате с Варварой живешь? — спросил Гришка.

— Я живу.

— Варвара говорила, что добрая ты баба и что любит она тебя. Это правда?

— Сущая правда, — всхлипнула Марьяна. — Я ее тоже люблю. Как сестричку родимую.

— Что с ней?

— Ох, — запричитала Марьяна. — Ох, плохо ей будет. Ох, замучают ее или голову снесут… Ох…

— Да тише ты! — приказал Сила. — Рассказывай все.

— А вы кто будете?

— Разбойники, кто ж еще, — усмехнулся в бороду Сила.

— Ох, худо это.

— Не кудахтай, а говори толком, что и как.

— Они хотели, чтобы Варвара им разбойничка какого-то выдала, да она наперекор им пошла, дура. Спасла его и себя тем самым погубила. Сидит теперь, бедняжка, в баньке, пуще глаза ее хранят, чтоб пыткам предать. Приказано заплечных дел мастеру орудия готовить. К самому старосте сегодня утром гонец воеводин прискакал, вместе и уехали. А ее, бедняжку, завтра повезут в город. Ох, худо это…

— Говори-ка, в какой баньке ее держат?

Марьяна подробно рассказала, где находится банька, кто ее охраняет и сколько стрельцов в деревне.

— А о засаде ничего не ведаешь? — озабоченно поинтересовался Беспалый. — Не может быть, чтоб староста не продумал, что Варварку освобождать придут.

— Слышала я разговор старосты и управляющего. Староста говорит — никто за ней не придет. Лихому человеку, главное, чтоб телу услада была. О чести же и верности они слыхом не слыхивали. А уж чтобы ради девки шкурой своей рисковать — так такого вообще быть не может…

— Плохо он меня знает! — вскипел Гришка.

— Помолчи, малой! Слухай, Марьяна, если хочешь, чтоб Варя жива осталась, молчи обо всем и виду не подавай, что нас видела. Разумеешь?

— Как не разуметь.

— Ну, иди.

Когда она ушла, Сила посмотрел ей вслед и спросил:

— Как думаешь, продаст нас?

— Не продаст. Варя о ней как о бабе глупой, но доброй говорила.

— Хорошо б… Ну, давай кумекать, как дальше поступить… Тут только хитростью взять можно. Смотри, чего у меня есть. В этом я в деревню проберусь, ну а там: повезет — живы будем, а не повезет — головы не сносить.

Из объемистого мешка, который Беспалый притащил с собой, он извлек длинное черное одеяние, которое носят странствующие иноки. Немало их бродило по Руси, передавая слухи и известия, питаясь Христа ради. Обычно они были желанными гостями. Люди среди них встречались разные. И те, кто на самом деле православной вере предан и ради этого лишения терпел. И те, кого черт по белу свету гонит и присесть, обжиться в одном месте не дает. Сам Гришка Отрепьев, самозванец окаянный, прежде чем врагов и иноверцев на родную землю привести, в иноках ходил и в монастыре был, и даже церковные иерархи ему звания в будущем высокие пророчили.

Одеваясь в иноческую одежду, Беспалый рассчитал правильно — вид странствующего монаха вряд ли мог кого удивить или насторожить…

Ранним утром в починок вошел сгорбленный, опирающийся о тяжелый посох странник. Его могучая фигура говорила о том, что некогда этот человек обладал большой физической силой, но годы и лишения сделали свое — он шаркал ногами, движения его были скованы и тяжелы, дальний путь наверняка дался ему нелегко. На него высыпали посмотреть и селяне, и стрельцы. В обыденности и скуке буден для селян прибытие нового человека виделось событием значительным.

— Откуда и куда, добрый человек, путь держишь? — спросил управляющий Ефим, подходя к иноку.

— С самой Москвы иду, а народ православный мне еду и кров дает, за что я Бога о них молю, — хрипло произнес Сила и закашлялся.

— Не откажешь к нам заглянуть?

Управляющий провел странника в светелку, тут же был накрыт стол — пироги с репой, курочка жареная, квас да брага.

— Отведай на завтрак, не обессудь, если небогато.

— Спасибо, — чинно кивнул Сила. — Только брагу нам пить не положено, а на мясо и птицу зарок дан.

Управляющий с уважением посмотрел на него.

Беспалый специально сказал так, чтобы отвести даже малейшее подозрение, которое могло возникнуть. Ну, кто ж из лесных людей от курятины да от браги откажется? Ежели по зароку отказался — значит, инок настоящий, а не подосланный.

— Ну, расскажи, что за дела в государстве нашем творятся, чем Москва живет.

— Тишь, гладь да Божья благодать. Народ успокоился, труду и молитвам предается. После Смуты никак не восстанет. Стало его далеко не такое количество, как до царства Борисова было. Опять горела Москва недавно. Напасть какая-то. Бояре сейчас все больше стремятся каменные хоромы возвести. А церковок белокаменных пятиголовых видимо-невидимо. Купола золотом сияют. Небось тебе такого никогда и не увидеть.

— Ну, у нас в городе тоже собор белокаменный есть, — немного обиделся сидевший рядом с управляющим рыжий Бориска.

— Сравнил мышь с быком, — Сила говорил самозабвенно.

В Москве ему действительно приходилось бывать, да и наслышался он в последнее время немало о делах в Первопрестольной, так что вполне мог порассуждать об этом без риска попасться на противоречиях:

— Где тебе представить такое, как в Вербное воскресенье из собора крестный ход движется, народу там видимо-невидимо — за образами, за священниками стольники идут, стряпчие, дворяне да дьяки, а дальше — сам государь, за которым окольничьи, думные да гости, все в парче да в золоте. А по сторонам люди стрелецкие да народ. И вот на Лобном месте патриарх царю подает вербу после прочтения Евангелия. При этом милостыня мешками раздается. А потом… Да что уж там говорить, мало ли в Москве такого, чего тебе и не представить.

— А как цены на хлеб? — снова спросил управляющий Ефим.