Рядом копошился Реми, давно уже пушистый деловитый кот, а не дрожащий котенок, спасенный когда-то Карлайлом.

– Врач… ты все еще?.. – начала Джемма.

– Да, мечтаю. То есть даже не мечтаю, а серьезно собираюсь.

– А как же музыка? Ты ведь потрясающе играешь. Твой учитель долго требовал пообещать ему, что ты будешь поступать в консерваторию.

– Догадываюсь, что ты ответила…

– Что ты сам решишь и я не вправе влиять на твой выбор…

– Я давно решил. Я обожаю музыку, но… лечить, помогать людям… Тебе…

На летних каникулах, когда ночи становились короче и теплее, они часто уходили гулять в темноту. И Джемме, и Карлайлу все окрестные места, все дороги и тропинки были одинаково знакомы, и не нужно было света, чтобы различить их.

Восемнадцатый день рождения Карлайла они встретили на берегу. В полночь огни на набережной погасли, и Джемма крепко сжала ладонь сына.

– С днем рождения, милый…

– Спасибо.

– Восемнадцать лет прошло, а я даже их не почувствовала. Для тебя это целая жизнь, а мне она кажется одним мгновением…

От самого берега к горизонту легла подрагивающая лунная дорожка, как будто в воду пролили олово.

– Не знаю… Иногда мне кажется… – Карлайл помолчал. – Что времени и вовсе не существует. Посмотри вокруг. Все то же море, те же холмы. В замке до сих пор слышны голоса его жителей, в дольменах до сих пор бродят духи предков. А может, и наши духи тоже. Кто знает наверняка, живы мы, умерли или еще даже не родились? Ты говоришь, восемнадцать лет. Что такое эти года перед вечностью? Все начинается, и заканчивается, и существует без конца…

От нагретых за день холмов тянуло земляникой и мятой. Джемме казалось, что тихий голос Карлайла доносится до нее откуда-то издалека, но откуда именно?

– Посмотри, какая луна. Когда ты в Эксетере…

– Да, я знаю, ты скучаешь, когда я уезжаю, – откликнулся Карлайл. – И я скучаю без тебя. Но это неправильно. Ты говоришь, луна. И думаешь, что она – символ одиночества. Поэты без конца об этом твердят. Всегда одна, всегда сияет на небосводе, и ни одной звезде не сравниться с нею в великолепии. А я люблю смотреть на нее по-другому. Это ведь… это само лицо любви, неужели ты не видишь? Мама, дорогая, посмотри еще раз! Ведь только глупцу кажется, что луна и солнце никогда не встречаются. Ну, не глупцу, но человеку со стороны, несведущему, не понимающему. Это только с земли все видится так, плоско, однобоко. Если бы мы были там, в небе… Ведь мы видим луну только благодаря тому, что она купается в солнечном свете! Без него она – кусок камня, темна и безлика, и потерялась бы в холодной Вселенной. Но с ним… Оно ласкает ее каждую ночь, и мы видим их слияние. Оно одевает ее в этот сияющий наряд, ночь за ночью, век за веком. Оно уходит за горизонт, не желая затмевать ее, не мешая нам любоваться ею – но само же и охраняет эту красоту, и одаривает ею свою любимую, свою луну… Непрекращающаяся, бесконечная любовь, самый священный союз…

Последний год Джемма пыталась скрыть от Карлайла неприятную новость: Оливер стал пить. Сначала он оставался в новом пабе на набережной, когда в гости приезжал Карлайл. Пара пинт каждый вечер – это было немного. Сначала. Приходил он поздно, но неразлучная парочка этого даже не замечала, ведь Джемму и Карлайла было не оторвать друг от друга. Они либо болтали под покровом ночи, либо спали в своих кроватях, уставшие после долгих прогулок по буковым рощам и холмам. Но когда Карлайл уезжал из дома и возвращался в школу, Джемма, погоревав несколько дней, возвращалась к жизни и уже не могла не замечать творящихся в муже изменений.

Его взгляд все чаще становился мутным, словно подернутым какой-то пленкой, и все чаще в нем загорался зловещий огонек. Оливер молча следил за женой, сидя в старом кресле, и думы его были тяжелы и темны.

В последнее время он сильно изменился, обрюзг. Светлые волосы стали реже, и сквозь них проглядывал розоватый череп, хоть Оливер и пытался скрыть это, зачесывая их назад. В облике появилась какая-то неухоженность, несмотря на то что Джемма всегда тщательно чистила и гладила его костюмы и рубашки, – ведь ее воспитали в уверенности, что внешний вид мужа целиком и полностью зависит от стараний жены.

По утрам он вставал хмурым и недовольным и морщился от назойливой похмельной боли. Джемма пару раз пробовала поговорить, пробиться к его разуму, ведь она-то знала, что Оливер – разумный человек. Но он окатывал ее злобным взглядом и отворачивался, оставив ее воззвания без ответа.

– Поучи меня, поучи… – как-то раз процедил он. – Ты-то сама, ну прямо святая…

Джемма не поняла, что он имел в виду, но сочла за лучшее пожать плечами и удалиться.

У нее был секрет. Близились выпускной Карлайла, выдача аттестатов и бал по случаю окончания школы. Ларнихолл славился своими выпускниками и своими выпускными балами, куда приглашали родителей учеников и девушек из женского пансиона мадам Брийяр. И Джемма шила платье к этому торжеству.

Она много раз замечала ищущий взгляд Карлайла, когда он оглядывал ее гардероб или стопки ткани в шкафу. Ведь он так и не увидел, какой наряд она сшила из того чудесного темно-зеленого креп-сатина, подаренного им пару лет назад, но спросить не позволяла гордость. И страх, что, может быть, она не оценила подарок и давно сшила из него платье кому-нибудь из своих клиенток…

Нет, конечно, она даже подумать о таком не могла. Ткань лежала в нижнем ящике гардероба, терпеливо ожидая своего часа. Джемма провела не один день, проглядывая модные журналы и книги по истории моды, и не одну ночь, набрасывая на белом потолке мысленные эскизы и чертежи. Наконец она определилась – и представила платье до мельчайшей подробности, до последнего стежка вышивки. Оно было готово, оставалось только сшить его.

Через две недели, накануне торжества, Джемма обрезала последнюю нитку.

После вручения аттестатов выпускники должны были задержаться в школе еще на пару дней, сдать книги в библиотеку, оформить письма и рекомендации для поступления в университеты. Но уже сейчас все они прощались со школой. Карлайл смотрел на одноклассников, учителей, стены старого здания и понимал, что страница его жизни переворачивается и открывается новая, еще совсем белая…

В зале Ларнихолла родители учеников, знакомые друг с другом по редким общим собраниям, вели светские разговоры. Толпа дышала, шуршала и поблескивала украшениями дамских нарядов и белоснежными манишками мужчин. Но то и дело каждый из этих людей косился на невысокого мистера с пузиком и нахмуренными бровями и его супругу, даму с интересным, чуть асимметричным лицом, большим улыбчивым ртом и россыпью светлых веснушек на щеках – миссис Хорни. Ее яркие волосы, перевитые лентой, были уложены в корону на затылке, открыв длинную шею. Всю девически гибкую фигуру Джеммы оплетало удивительное темно-зеленое платье средневекового кроя. Прямо под подбородком начиналось тончайшее кружево из серебряной нити, облегавшее и шею, и плечи, и руки до самых кистей. Причудливая драпировка на лифе спускалась к пышной многослойной юбке со вставками из органзы. Вдохновленная придуманным образом, Джемма попробовала чередовать в подоле креп-сатин то лицевой, то изнаночной стороной, получив эффект перетекания из матовости в глянец и обратно. Она знала, что это платье – ее лучшее творение и всем, даже свадебным, нарядам, вышедшим из ее рук, не сравниться с ним. Ей хотелось верить, что подобные платья надевала королева Гвиневра или Изольда, и хотелось быть ими сегодня вечером.