Спустя месяц Карлайл пересчитал свои сбережения дважды, прежде чем поверил – ему хватает денег на покупку даже шести метров того самого зеленого креп-сатина. В этот же день он собрался выбросить колоду карт и между делом известил об этом Хьюберта. Но тот заартачился:

– Док, ты сбрендил? Только-только наладилась игра, все втянулись, а ты хочешь обломать всех? Нет, брат, не стоит.

– Хью, да ладно. Это ведь опасно. Мистер Стэнтон пронюхает – и адью. Всем.

– С чего бы ему пронюхать?

– Мало ли! – Карлайлу не нравился этот разговор. Он жалел, что поделился планами со своим более азартным другом.

– Давай так, – глаза Хьюберта заблестели. – Не хочешь играть больше – не играй, никто тебя за хвост не тянет. Только колоду не выкидывай, мне лучше отдай.

С тяжелым сердцем Карлайл протянул карты другу. Но воспользоваться ими Хьюберту так и не довелось.

На следующее утро куратор мистер Стэнтон зашел в спальни перед занятиями и во всеуслышание объявил, что ему известно о картах. Он советовал человеку, принесшему в школу игральную колоду, признаться в этом самому, но по его сверлящему Карлайла взгляду все поняли, что мистер Стэнтон знает имя виновника наверняка.

Карлайл молчал, упрямо глядя перед собой. В голове его проносились разрозненные мысли: мистер Стэнтон ничего не докажет, даже если обыщет его, ведь книга по покеру после седьмого прочтения отправилась к Тони, а колода вчера перекочевала к Хьюберту. С другой стороны, если бы он признался, его бы исключили из школы и он отправился бы домой, а значит – к Джемме. Такая перспектива казалась заманчивой. Тем более он боялся за Хьюберта – если Стэнтон устроит обыск для всех, то колоду все-таки обнаружат.

Но именно от Хьюберта и пришла подмога. Он приосанился и стал похож наконец на того, кем являлся, – старшего отпрыска уважаемого семейства.

– Мистер Стэнтон, не знаю, откуда возникли такие абсурдные слухи, но, уверяю вас, среди обитателей этой комнаты карточных игроков нет.

– У меня есть другие сведения на этот счет, – прошипел куратор, приближаясь к Карлайлу вплотную. Тот уже открыл было рот, чтобы во всем сознаться, но…

– Тогда почему бы вам не обыскать нас? Этим вы, конечно, нарушите наши права и оскорбите нас, и мы сможем пожаловаться родителям, но по крайней мере, правда восторжествует.

Хьюберт смотрел заносчиво, Карлайл растерянно, а остальные недоуменно переглядывались. Обширная лысина мистера Стэнтона покраснела.

– Мне не нужны все, мне нужен ты! – рявкнул он Карлайлу. – Все остальные свободны!

Во время обыска Карлайл понял наверняка, что его кто-то сдал. Скорее всего, парнишка из параллельного класса, который на протяжении нескольких дней стабильно ему проигрывал. Мистер Стэнтон в своих поисках знал, какой ящик выдвигать и какую книгу вытаскивать из обложки. Но все было безрезультатно. И куратор, пробормотав холодные извинения, удалился.

– Ты с ума сошел? – Карлайл встряхнул Хьюберта за плечо, когда тот вернулся в комнату. – Предлагать обыск! А если бы он и тебя обыскал?

– Я не такой дурак, как ты, – хихикнул Хьюберт. – Я карты храню в специально отведенном для этого месте.

Как узнал Карлайл позднее, этим местом Хьюберт выбрал выступ за рамой иконы Пресвятой Девы, что висела в гостиной.

На следующий день Карлайл шел по улице с замирающим сердцем. А что, если ткань уже продана? Или цена очень поднялась? Или магазинчик закрыли за долги? Или…

Но все оказалось в порядке. Управляющая, моментально вспомнив паренька, приветствовала его с улыбкой и тут же проводила к стеллажу с темно-зеленым креп-сатином. Придирчиво ощупав его еще раз, Карлайл снова убедился, что эта ткань достойна принадлежать его чудесной маме.

– Ты сошьешь себе платье и будешь в нем королевой наших холмов. Тебя будет не различить в траве, – мечтательно пробормотал Карлайл.

– Ты забыл про волосы, – засмеялась Джемма. – Вряд ли такой цвет есть в траве.

– Такого нет, – согласился Карлайл. – Просто в них запуталось солнце, вот и все. В осенней листве запуталось несколько солнечных лучей, вот какого цвета твои волосы!

– А ты романтик… Девушке, которую ты выберешь в жены, повезет. – Джемма смотрела на него с гордостью.

В ее любви не было места собственничеству. Джемма точно знала, что настанет день, когда Карлайл придет домой не один, а под руку со своей избранницей. И Джемма даже желала этого момента, потому что ей хотелось бы, чтобы Карлайл обрел семейное счастье, познал радость отцовства – как не познал его собственный отец. Она считала, что только семья и любовь наполняют человеческую жизнь смыслом.

Когда Карлайл уезжал, Джемма всегда первые несколько дней была сама не своя. Как будто все ее нутро вытаскивали, и она оставалась потрошеной рыбой, брошенной на горячем песке. Ее тело существовало автономно, само ходило, готовило обеды, шило. Но Джеммы тут не было. Она смотрела на окружающий ее мир с удивлением и неудовольствием, но больше с удивлением, с трудом узнавая привычные лица, места и предметы. Все это казалось ей назойливым, совершенно бессмысленным и ненужным, а главное – ненастоящим. Люди двигались и говорили, как тряпичные куклы, неуклюже, нелогично, и сама жизнь в Локерстоуне напоминала какой-то дурной, нехороший сон, вязкий, затягивающий, в котором даже ноги и руки передвигаются с трудом.

Если в присутствии Карлайла жизнь походила на светлый ручей, то с его отъездом она растекалась по равнине и заболачивалась, затягивалась глухой тиной, ряской, тоской… Но стоило только Джемме и Карлайлу встретиться, как ручей бежал снова.

На каникулах они не вспоминали о школе. Это был негласный уговор. Так мало времени, чтобы побыть вместе, – стоит ли вспоминать о близкой разлуке?

Оливер предпочитал задерживаться на работе, чтобы не видеть счастливого лица, которое Джемма поднимала навстречу сыну. Его приезд всегда нарушал хрупкое равновесие, и Оливер старался реже бывать дома.

Днем Карлайл и Джемма бродили по берегу моря, по холмам, взбирались к замку и играли в прятки в его разрушенных переходах. Собирали цветы. Слушали шум прибоя, неясный рокот в скалах, когда начинался высокий прилив, протяжные крики чаек, стрекот кузнечиков и цикад в полусухой вересковой поросли. Иногда забирались на «вершину мира» и оттуда, из каменной колыбели, смотрели на окрестности, на горящие закатным огнем крыши и окна города, сильно разросшегося вдоль залива за прошедшие годы, на снующие по пенистой поверхности воды суденышки. Когда солнце цеплялось за вершину соседнего холма, бежали, как дети, вниз, к дому. Тропинки петляли между валунов, кустов, от стремительного бега кружилась голова и хотелось смеяться.

Вечерами они сумерничали, не зажигая в доме света. Все тонуло в таинственных тенях, в углах ватными комьями собиралась тьма. Из открытых окон доносились приглушенные шорохи, ветер шелестел занавесками. Карлайл пересказывал матери что-нибудь из прочитанного или делился разрозненными мыслями. В эти моменты он почти не договаривал мысль до конца, да это было и не нужно – Джемма прекрасно понимала его с полуслова, так что речь была скорее привычна, чем необходима. Иногда они и вовсе сидели молча, но эта тишина не тяготила, она тоже была наполнена мыслями. И согласием.