— Тем не менее, это не объясняет, почему ты мне ничего не сказала.

— Очевидно, потому, что знала, как ты станешь бегать кругами, будто взбесившийся пес. Воображать всяческие ужасы, твердить об ответственности, и только лишь потому, что эта несчастная девица — дочь Бена Литтона. Роберт, ты ее видел. Она не хочет, чтобы ей помогали. И если ты начнешь что-то предпринимать, ты просто вмешаешься в чужую жизнь…

Он медленно сказал:

— Не понимаю, кого ты стараешься убедить — меня или себя?

— Ты глупый! Я стараюсь, чтобы ты взглянул правде в глаза.

— Правда в том, насколько я понимаю, что Эмма Литтон осталась одна и живет она в сырой подвальной квартире вместе с пьяницей и идиотом.

— Но разве это не ее собственный выбор?

Джейн бросила ему вопрос и, прежде чем он успел ответить, прошла мимо него к сервировочному столику и начала сдвигать там пустые стаканы и собирать крышки от пивных бутылок, делая вид, что занята. Роберт печально смотрел на ее спину, красиво причесанные волосы, тонкую талию, ловкие руки. Она заняла твердую позицию.

— Дина Барнет дала мне телефон Кристофера, — мягко сказал Роберт. — Может быть, будет лучше, если я позвоню отсюда?

— Делай что хочешь. — Она понесла стаканы на кухню. Роберт взял телефон и набрал номер. Джейн вернулась за бутылками.

— Слушаю… — Это был Кристофер.

— Кристофер, говорит Роберт Морроу. Помните — я приезжал в Брукфорд?..

— Повидать Эмму. Да, конечно, помню. Рад вас слышать! Как вы меня нашли?

— Дина Барнет дала мне ваш телефон. Она же рассказала мне и про «Стеклянную дверь». Примите мои поздравления.

— Приберегите их до рецензий критиков.

— Во всяком случае, это шаг вперед. Послушайте, я интересуюсь Эммой.

В голосе Кристофера появилась настороженность: — Да?

Джейн вернулась из кухни и теперь стояла у окна, скрестив на груди руки и глядя на улицу.

— Где она?

— В Брукфорде.

— В той квартире? С вашим другом?

— С моим другом? А, с Джонни Ригтером? Нет, он уехал. Однажды явился на репетицию пьяным, и режиссер его выгнал. Эмма одна.

Тщательно контролируя себя, Роберт ровным голосом спросил:

— Вы не подумали о том, чтобы позвонить Маркусу Бернстайну или мне и уведомить нас об этом?

— Я хотел, но Эмма взяла с меня обещание не делать этого. Так что, понимаете, я не мог. — Пока Роберт, в наступившей паузе, думал, можно ли принять это за извинение, Кристофер заговорил снова, и уже не столь уверенным голосом: — Впрочем, должен сказать вам, кое-что я сделал. Я чувствовал себя порядочным негодяем, оставив ее там одну… и я написал Бену.

— Написали — кому?

— Ее отцу.

— Но что он может сделать? Он в Америке, а в данный момент — в Мексике.

— Я не знал, что он в Мексике, но я послал письмо через Бернстайна, написал на конверте «пожалуйста, перешлите». Я понимал, что кто-то должен знать, что произошло.

— А Эмма? Она по-прежнему работает в театре?

— Работала, когда я уезжал. Понимаете, ей не было никакого смысла ехать со мной в Лондон. Я репетирую с раннего утра до поздней ночи, мы бы и не видели друг друга. Кроме того, если через неделю «Стеклянная дверь» сойдет с репертуара, я снова вернусь в Брукфорд. Томми Чилдерс очень хорошо ко мне относится, он меня приглашал. Поэтому мы с Эммой вместе решили, что ей лучше остаться там.

— А если «Стеклянная дверь» продержится два года?

— Не знаю, что тогда произойдет. Но сейчас, буду с вами откровенен, все довольно неопределенно. Дом, в котором я живу сейчас… он принадлежит моей матери. Я живу с матерью. Как видите, при теперешнем положении вещей все довольно запутано.

— Да, — сказал Роберт. — Да, понимаю… Как вы говорите, все довольно запутано.

Роберт положил трубку. Джейн, все так же глядя в окно, спросила:

— Что запутано?

— Он живет у Эстер, у своей матери. Дочь Литтона она на порог не пустит. Старая идиотка! А пьянчужку, что жил в квартире в Брукфорде, уволили из театра, теперь Эмма осталась там одна. Чтобы успокоить свою совесть, Кристофер написал обо всем Бену Литтону. Я бы привязал всех троих к большому жернову и бросил в бездонное озеро.

— Я знала, что это произойдет, — сказала Джейн. Она повернулась к нему. Руки ее были все так же твердо сложены на груди, и он увидел, что она не только злится, но и глубоко подавлена. — У нас с тобой могло быть все хорошо… ты это знаешь… так же хорошо, как и я. Потому я и не сказала тебе о Кристофере. Я понимала, если ты узнаешь, всему конец.

Он хотел бы сказать: это не конец, но не мог.

— Должна признать, Роберт, все это время ты держал свое обещание — ты ни разу не помянул Эмму. Но она никогда не выходила у тебя из головы.

Теперь, когда это было произнесено вслух, открыто, он вдруг понял, что так оно и было на самом деле.

— Только потому, что, по странному стечению обстоятельств, я оказался вовлеченным во всю эту историю, — обреченно сказал он.

— Ты не вовлечен, а увлечен. Ею. И потому, что ты этого хочешь. Это нехорошо, Роберт. Во всяком случае, для меня. Второе место меня не устраивает. Надеюсь, я говорю ясно. Что касается меня, то мне нужно либо все, либо ничего. Я не могу еще раз пройти через…

Он понял. Но смог только сказать, что очень огорчен.

— Мне кажется… по-моему, тебе лучше уйти.

Руки ее по-прежнему были скрещены на груди. Он не мог поцеловать ее, попрощаться с ней. Беззаботно бросить ей: «Это было чудесно!» — в лучших традициях салонных комедий. Но и не мог простить, что она старалась удержать его вдали от Эммы.

— Я ухожу, — сказал он.

— Да, уходи. — Но когда он уже стал спускаться по лестнице, она вдруг вспомнила: — Ты оставил вино!

— Забудь об этом, — сказал Роберт.

Песня кончилась. Огни лампы притушены. Чармиан в роли Оберона начинает свой последний монолог. С магнитофонной ленты звучит музыка Мендельсона — жалкие размеры Брукфордского театра не позволили поместить оркестр — музыка льется через затемненный зрительный зал, пробуждая в Эмме, которая сидит в суфлерской будке, воспоминания о волшебной летней ночи.

Каждый эльф и крошка-фея.

Легче птичек всюду рея…[12]

«Сон в летнюю ночь» шел уже целую неделю. «Маргаритки на лужайке» потерпели полный финансовый крах, пришлось срочно ставить Шекспира, что, хотя и ложилось на всех двойной нагрузкой, обеспечивало грант Совета по искусствам и полный зрительный зал, который в основном заполняли школьники и студенты.