Это называется: «Сколько волка ни корми – он в лес смотрит». Все самые значительные успехи Гурченко связаны с драматическим жанром. Через драму она отвоевала второе, настоящее, признание. За драматические роли удостоена всех своих наград и премий и лестные комплименты критики получила тоже только за них. Все удивлялись: поющая актриса – и вдруг! Была в этом неистребимая снисходительность к музыкальным жанрам. И вероятно, актрисе нужно было чувствовать себя этим польщенной.

А она не хотела быть польщенной. И упрямо твердила свое.

«Отдельные отступления в сторону уже не могут поколебать ее репутации, – утешали ее в журнале „Советский экран“. – Такие программы, как „Бенефис“, имеют для Гурченко, видимо, только одну ценность: возможность тренажа в условной форме эстрадно-опереточного действия».

Она к тому, что критики считали тренажом, относилась очень серьезно. Ей виделась в этих программах новая для хмурой страны эстетика. Утверждала, что ей приятнее сыграть в еще одном «Бенефисе», чем еще одну драматическую роль.

А однажды призналась, что даже драматические роли может по-настоящему играть только через музыку, через музыкальную драматургию.

Это вошло в ее кровь, стало основой ее таланта, обусловило его уникальность.

«Я родилась в музыкальной семье. А точнее, я родилась в музыкальное время. Для меня жизнь до войны – это музыка…»

«…Я никогда не училась балету. Я просто танцевала. Девочкой не пропускала ни одной музыкальной кинокартины. Приходила домой и в покрывалах с дырами и накидках плясала перед зеркалом свои причудливые танцы, импровизировала. Конечно, теперь, чтобы выучить танец, я долго смотрю на балетмейстера. Как только удается понять умом – все! Дальше я танцую сама. Это моя любовь. Это моя страсть».

Она все время возвращалась к этой теме в книгах. И постоянно говорила об этом в интервью. Это тоже принимали за кокетство: какая певица не скажет, что музыка для нее – все! «Фигура речи», – раздраженно думали кинокритики, которые уже и тогда твердили, что, на их вкус, музыки в кино «слишком много». Она к таким всерьез не относилась: ущербные люди, непоправимо обделенные природой. Но чем дальше, тем больше убеждалась: обделенных слишком много. Слишком много людей, для которых музыка – род шума. Их так много, что и сама музыка на ее глазах быстро становилась ритмически организованным шумом – гвалтом и стоном электрогитар, исторгающих из динамиков рев, в котором уже нет ничего музыкального.

Есть любовь к музыке, допустим. И есть талант к ней. При этом необязательно петь тенором. Важнее ее чувствовать. Воспламеняться ею. Воспринимать мир неразрывно с музыкой или даже сквозь призму музыки – когда, например, прошедшие годы помнятся как поток сопутствовавших им музыкальных образов. Переключаться в иное состояние, когда музыкой наполняется каждая клетка и каждый нерв и душа вибрирует в ее ритме. Не от децибел вибрирует, как бетонная стенка дискотеки, а от красоты гармоний, от полноты переживаний, от заключенных в музыке тончайших оттенков чувства.

Такое даже не каждому тенору дано. Чувствительность к сигналам внешнего мира неодинакова у разных людей. Есть дальтоники – им трудно объяснить прелесть Петрова-Водкина: они никогда не видели красного цвета. Это вопрос уже не вкуса, скорее физиологии. Спорить здесь не о чем. И помочь, к сожалению, невозможно.

С музыкой еще сложнее. Кто-то реагирует только на сильные раздражители – на пресловутые децибелы. Для кого-то утомительны гармонические и мелодические сложности – ему бы что-нибудь попроще. Обоим покажется звуковым хаосом симфония Прокофьева.

Для одних музыка – штука прикладная, декоративная, вроде кремовой розочки на бисквите жизни, а то и архитектурного излишества (есть – хорошо, нет – не умрем). Для других это самостоятельная ценность, способная целиком завладеть вниманием и даже заполнить жизнь.

Но все убеждены, что их вкусом и ограничен разумный мир музыки. Все остальное – от лукавого.

Талант к музыке определяет в искусстве очень многое. С одним и тем же превосходным композитором Исааком Дунаевским работали режиссеры Григорий Александров и Иван Пырьев – но насколько различна музыкальность их фильмов! У Александрова каждый кадр не просто подчинен музыке – он ею рожден. Визуальные образы у него вплетены в ткань музыки – возникает удивительное ощущение гармонии. У Пырьева отношения драматического и музыкального действия примитивней: они скорее соседствуют, чем взаимодействуют.

Работы Александрова в нашем музыкальном кино стоят особняком. Даже его самые неудачные картины прежде всего музыкальны. И время свое они выразили в первую очередь через музыку.

Фильм «Чайковский» Игоря Таланкина – рассказ о жизни великого человека, экранный выпуск серии ЖЗЛ. «Композитор Глинка» Григория Александрова – рассказ о музыке, попытка раскрыть ее истоки и образный мир. «Мусоргский» Григория Рошаля идет от биографии автора «Бориса Годунова». «Большой вальс» Жюльена Дювивье – от восторга, рожденного музыкой Штрауса.

Здесь есть принципиальная разница.

Не поняв ее, мы так и не поймем, отчего для Гурченко без музыки в искусстве не жизнь. Отчего даже свои драматические роли она постигала – через музыку.

Для нее мир – весь! – был музыкален. Он звучит ритмом каблучков по асфальту, перестуком дождевых капель, пением ветра в весенней листве.

Посмотрите, как пытается Гурченко передать в своей книге, в своих интервью время, как она его чувствует.

Довоенный Первомай: «Пели все! Я не помню ни одного немолодого лица. Как будто до войны все были молодыми».

Тридцатые годы – это марши Дунаевского, безоблачно оптимистичные, до краев заполненные верой в правое дело.

Предвоенная жизнь – это наивно-лукавые песенки Утесова и дочери его Эдит. Это Штраус, которого напевали тогда все. «Я родилась в музыкальное время…»

Война – это скрипач в ботинках, перевязанных веревкой. Он играл, «точно бил по душе. Очень пронзительно… и становилось одиноко и страшно».

Музыка всегда впрямую ассоциируется с жизнью, с прожитым и пережитым. Или с тем, о чем много мечталось:

«Мне всегда больно слышать соло скрипки. Я люблю хор скрипок в оркестре: они уносят душу высоко-высоко, хочется плакать и любить. А когда играет солист, чем внимательнее я вслушиваюсь в его игру, тем яснее вижу ботинки, обвязанные веревкой, тем дальше уходят звуки этого нынешнего музыканта – их заглушают кричащие, выворачивающие душу импровизации талантливого пьяного скрипача».

А вот и первый увиденный в жизни музыкальный фильм (им оказался, как мы помним, «Девушка моей мечты»):

«Моя душа разрывалась от звуков музыки, новых странных гармоний. Это для меня ново, совсем незнакомо… Но я пойму, я постигну, я одолею!»

Однажды войдя в душу, мелодия оставалась в ней навсегда, становилась памятью о времени, явлении, встрече, об увиденном фильме, о человеке… Музыкальная память у Гурченко была идеальной. По этому поводу актер Павел Кадочников рассказал автору этих строк вот такую, например, удивительную историю: