Она вздыхает, заговаривает и тут же умолкает. Потом отворачивается – сама нерешительность – и велит Жакоб завернуть остатки гуся на завтра.

– Но варенье можешь уносить… Как же я ненавижу эту дрожащую субстанцию.

Я решаю облегчить ей задачу:

– Ты хочешь мне что-то сказать?

Луиза смотрит на меня настороженно. Она всегда боялась открытого противостояния – в детской эта маленькая дурочка не могла отказать и котенку; даже слугам удавалось ею командовать.

Она глубоко вздыхает:

– Ты не знаешь… откуда же тебе знать… ты же здесь первый день. Но поступать так, как ты поступила… очень… – Она пытается подыскать подходящее слово, чтобы не обидеть меня. – Очень… наивно? Ты же не знала. Откуда тебе было знать? Ты же столько лет жила в заточении в монастыре, и наши манеры здесь, при дворе, должно быть, кажутся тебе очень необычными.

– А что же я сделала не так? – интересуюсь я, пытаясь скрыть изумление. Я вспоминаю взгляд короля и загоревшиеся в его глазах искорки.

Я доедаю крылышко и подскакиваю к столу, посмотреть, не осталось ли там чего-нибудь вкусненького. Я наливаю себе еще бокал шампанского, беру последнюю ложечку груши с кремом, пока Жакоб ее не унесла. М-м-м, вот это жизнь! Я вспоминаю неприятные слова, которые сказала мне матушка настоятельница: «Вас не наградили ни деньгами, ни внешностью». Что ж, у меня есть другие таланты.

– Нельзя заговаривать с королем, пока он первым не обратится к тебе. А ты посмела с ним спорить! Ты почти нанесла ему оскорбление! Он не любит фамильярностей со стороны тех, с кем он мало знаком. Понимаешь, он очень скромный.

– По-моему, он был не против.

– Ах, нет же! Против! Еще как против! Он не стал этого показывать, потому что его манеры безукоризненны, но я-то знаю, что он был к тебе снисходителен, чтобы порадовать меня. А на самом деле он был оскорблен. Можешь мне поверить. Я прекрасно его знаю, лучше, чем ты.

Пока. Я допиваю шампанское и меняю тему разговора:

– Эта ужасная женщина – мадемуазель де Шаролэ?

– О да! – восклицает Луиза и присаживается, облегченно вздохнув: сложная часть разговора позади. – Это жуткая женщина, просто жуткая. Но она настолько влиятельна, что свет очей – я имею в виду короля – привечает ее. И эта лиловая пудра на ее волосах!

– А как от нее несло фиалками! Фу, отвратительно! А что у нее с голосом? Она разговаривает, как шестилетний ребенок.

– Твоя правда! Болтают, будто она разговаривает, как ее старшая сестра, которую заперли в аббатстве и у которой, по слухам, непорядок с головой. А еще она сестра мадемуазель де Клермон, суперинтендантки королевы, такой же фальшивой, как… – Луиза осеклась и виновато произнесла: – Знаю, я не должна распускать слухи, но в Версале все так поступают.

Луиза обнимает меня, радуясь тому, что, как она думает, у нее появился союзник. Мы раздеваемся, и я не могу удержаться от того, чтобы не посмотреть на себя в зеркало, освещенное сиянием мерцающих свечей: от позолоты окружающих вещей, выпитого шампанского и воспоминаний об ужине мое лицо преображается. Я смотрю на себя глазами короля и невольно вздрагиваю. Потом я забираюсь к Луизе в постель. Она обнимает меня.

– Ой, Полина, как же я рада, что ты здесь! Как в старые добрые времена! Помнишь, как в детской случился пожар и постель Дианы сгорела? Тогда ей пришлось спать на одной кровати с Гортензией, а потом мы все сбились в кучу и ужасно кашляли?

– Нет, я спала на своей кровати. – Подальше от Марианны.

– Ой. Я этого не помню. Мне казалось, что все мы спали вместе.

В конце концов Луиза засыпает. Я лежу без сна, прислушиваюсь к удивительным звукам ночного Версаля, настолько не похожим на звуки монастыря. Лай собак, скулеж, топот марширующих стражей во дворе, грохот въезжающих и отъезжающих экипажей, смех и шепот, доносящийся из соседних комнат, – так величественный дворец делится с нами своими секретами.

Будет весело.

От Гортензии де Майи-Нель

Особняк Мазарини, Париж

10 ноября 1738 года

Версаль

Начало зимы 1739 года

Версаль – огромный дворец, но все, что имеет вес, – маленькое. Дьявол, скрывающийся среди чванливых придворных, под мерцающим светом тысячи свечей, которые отражаются в сотне зеркал, как они говорят, проявляет себя в мелочах.

Едва слышное царапанье в дверь: кто-то громче, кто-то тише. Приветствие на секунду дольше или на долю секунды короче – что бы это могло означать? Брошенный украдкой взгляд или опущенные глаза. Сюртук, который слишком часто надевали; кружева, которые искусно перешивались, но на один и тот же корсет; шорох нового атласного платья там, где раньше носили только шерсть. Место, занимаемое человеком во время службы или за обедом. В каком экипаже ездит тот или иной придворный – следом за королем или в третьем по счету. В какой комнате вас поселят, когда двор выезжает в Компьен или Фонтенбло: в более просторной или же, наоборот, более тесной, чем в прошлом году. Крошечная деталь, но она бесконечно, бесконечно важна!

Какая странная жизнь! Странное существование! На следующий день после моего ужина с королем эта страна (как придворные называют Версаль) гудит, словно улей, и я осознаю, что здесь слухи разносятся быстрее молнии. В покоях Луизы толпятся те, кто хочет хоть одним глазком взглянуть на меня. Я слышу шепот за спиной, ловлю на себе взгляды и ощущаю себя невероятно довольной.

– Сейчас это в моде – странные создания, как те обезьяны, которых я видела в Париже.

– Новизна! Полагаю, что это не стоит сбрасывать со счетов.

– Мне не следовало бы говорить прямо, моя дорогая, это неприлично, но я просто не понимаю. Я. Просто. Не. Понимаю. Что здесь может привлечь?

Эти идиоты меня мало беспокоят: я быстро понимаю, что это всего лишь язык Версаля. Не думаю, что потружусь выучить его.