Я наблюдал кажущуюся ритуальной процедуру розлива. Пенясь, из крана бежала серая жидкость, которая, без сомнения, была официальным ирландским наркотиком – арфа, эмблема пивоварни «Гиннесс», безусловно, не напрасно украшает обратную сторону всех ирландских монет, – чтобы в стакане стать чёрной, ещё чернее, чем кока-кола, и, судя по виду, масляно-вязкой консистенции. Светлую пену, которая, в отличие от любого другого пива, какое я пивал в лучшие времена, на первый взгляд напоминала своей структурой пену для бритья, снимали пластиковым скребком – тщательно, до тонкого остаточного слоя, который зато держался очень стойко: если ждать, когда он исчезнет сам по себе, можно почернеть, как само это пиво. Невозможно было сделать первый глоток, чтобы на верхней губе не осталось серо-белых «усов».

Постепенно бар наполнялся. На входе стояли два мускулистых мордоворота и впускали только тех посетителей, которых знали сами или кто-нибудь ещё из персонала. Они относились к этому заданию с серьёзностью, внушающей спокойствие, каждые несколько минут оборачиваясь к людям за стойкой бара, и лишь получив их кивок, впускали неизвестную им персону. Туристам они указывали от ворот поворот под предлогом, что сегодня вечеринка для закрытой компании.

– Но ведь в объявлениях стоит концерт, – протестовал один, худой, помятого вида мужчина с гортанным голосом. – Везде висят плакаты. Мы специально приехали из Килларнея.

– Мне очень жаль, – безучастно стоял на своём мордоворот, – у нас такие указания.

– Ну и дурацкие указания, если хотите знать, – сварливо крикнул другой.

– Послушайте, друзья, – сказал второй привратник, – в Дингле полно пабов. Вам ни в одном из них не удастся остаться трезвыми.

Это, на взгляд такого беспристрастного наблюдателя, как я, был убийственный аргумент.

Из чистого любопытства – по крайней мере, так я себе внушил; а может, из-за того, что с середины четверга я ничего не ел, а эта жидкость выглядела так питательно, – и хотя мне было ясно, что моя рудиментарная пищеварительная система отреагирует на это без всякого восторга, я попробовал глоток «Гиннесса». Он был такой горький, что у меня на глаза навернулись слёзы. О небо! Я с трудом сдержался, чтобы не сплюнуть. Я глазам своим не верил, наблюдая, как другие, не отрываясь, выпивали первую треть своего стакана, чтобы потом, блаженно улыбаясь, отставить его на время. У меня были проблемы уже с тем, чтобы проглотить хотя бы этот мой крошечный глоток, и я не понимал, как можно выпить целый стакан, не говоря уже о нескольких.

Наконец, когда в баре стало уже вдвое теснее, чем в бостонском метро в час пик, и шум многословных бесед достиг такого уровня громкости, что я не мог себе представить, как сквозь него сможет пробиться звук музыкального инструмента без усилителя, последовало явление гладиаторов.

В сопровождении всеобщего ликования со всех сторон Финиан Макдоног и его музыканты шаг за шагом прокладывали себе дорогу к барным табуретам в середине помещения, на которых частично уже сидели люди, бережно держа на коленях или между ног чужие музыкальные инструменты.

Но когда Финиан и его люди приблизились, все места и инструменты были безоговорочно освобождены, и произошло невероятное: воцарилась напряжённая тишина, и вокруг музыкантов образовалось что-то вроде свободного пространства, так что они могли начать настраивать свои инструменты.

Во всей этой сутолоке Финиан лишь скользнул по мне одним-единственным беглым взглядом. Никакого заговорщицкого подмигивания или кивка: мол, все идет по плану – он лишь удостоверился мельком, что я здесь. Затем он повесил на шею гитару, и Братья Финиана начали играть.

Их было пятеро. Тощий юноша в круглых металлических очках играл на поперечной флейте, мужчина в фиолетовой жилетке – на скрипке, а сумасшедшего вида рыжий бил в барабан, который выглядел как увеличенный тамбурин без бубенцов. Эфирного вида соломенная блондинка играла, к моему удивлению, басовую партию на видавшем виды контрабасе с огромным количеством наклеек на корпусе, которые походили на пластыри на его шрамах. Сам Финиан играл попеременно то на гитаре, то на банджо и пел при этом невероятно громким голосом, который вообще не нуждался в усилителе.

Он пел главным образом по-гэльски, по крайней мере я так думал, потому что не понимал ни слова. И он, безусловно, обладал харизмой. Люди ему подпевали. Музыка звучала непривычно для моего слуха, но игралась она со страстью: в мгновение ока со лбов и всклокоченных волос музыкантов закапал пот, ноги приплясывали в такт, а лица группы являли собой картину полной концентрации.

Зал кипел, сказал бы я, если бы здесь был зал. Помещение походило на скороварку, где скопилась энергия, которой хватило бы на революцию, но, к счастью для общественного порядка, эта энергия уходила в музыку и пение. Многие из присутствующих подпевали; всякий, кто не был в этот момент занят истреблением запасов «Гиннесса», прихлопывал в такт, и чем дольше это длилось, тем больше то, что было скромно объявлено как концерт, набирало интенсивности, которая могла бы вызвать ложную тревогу сейсмологической станции – будь в этих местах сейсмологическая станция.

Таинственным образом присутствующим удавалось, наряду со всем этим пением, питьём и хлопаньем в ладоши, ещё столько курить, что воздух в помещении превратился в плотное вещество и картинки на стенах стали практически не видны. Мой настоящий глаз, за многие годы отвыкший от такого, начал слезиться, и мне вспомнилось, что среди приборов, которые мне так и не вживили ввиду остановки проекта, был фильтр для ядов в дыхательных путях.

Потребление пива было чудовищным, это не могло укрыться от взгляда даже в таком задымлённом помещении. На стойке едва успевали наливать, и готовые кружки тут же попарно передавались из рук в руки дальше. Для меня оставалось загадкой, куда исчезало всё это пиво.

Тут рядом со мной сел какой-то парень, до сих пор стоявший, покачиваясь, в толпе. Он прямо-таки рухнул на скамью с горящим лицом, светясь от восторга, закашлявшись от песни, которой он только что во всю глотку подпевал, повернулся ко мне, сказав что-то, чего я не понял – либо оттого, что его диалект был слишком сильным, либо оттого, что и без диалекта он говорил по-гэльски, – и чокнулся со мной. Это прозвучало как «Слонче!» и походило на заздравное слово.

Я был так огорошен, что ответил на его приветствие и тоже выпил. Второй глоток уже не показался мне таким отвратительным на вкус, как первый.

И когда я это сделал, я вдруг сообразил, что прожил в Ирландии больше десяти лет, но только сегодня, здесь, впервые пил «Гиннесс» в ирландской пивной – во всяком случае, пытался. От этой мысли с моих губ чуть не сорвался крик. Невинная попытка парня совершенно естественно втянуть меня в происходящее, так сказать, принять меня в сообщество, которое здесь гуляло, потрясла меня своей простотой и естественностью. Нечто такое, что я здесь переживал, происходило в той или иной форме в любом селении Ирландии каждый вечер, а я при этом никогда не присутствовал. И для этого была причина: я был другой, непригодный для жизни, в которой такие вещи играли роль.