«В ней кроется величайшая опасность, которой может подвергнуть себя политическое действие… оглупить себя. Господа! Если вы проигнорируете пруссака, старого пруссака, коренного пруссака так же, как в этой конституции, если вы навяжете пруссаку эту конституцию, то вы обнаружите в нем Буцефала, который с радостью помчит всадника, хорошо ему знакомого, и сбросит на землю чужого праздного наездника, украшенного черно-красно-золотистыми вензелями. ( Бурные аплодисменты правых 114.)».

«Здесь назревает кризис. Радовиц и Мантейфель набрасываются друг на друга. Бранденбург позволяет Радовицу вертеть собой… так что по моей настоятельной просьбе Мантейфель отправился в Берлин к королю. Какую сторону он займет, будет ясно через день или два, и тогда либо конец собранию в Эрфурте, либо Мантейфель больше не министр. Маленький человек вел себя достойно и решительно. Вчера он хотел открыто порвать с Радовицем, но Бранденбург не позволил… Ужасно жить в таком маленьком городишке, где три сотни знакомых. Нет ни минуты покоя. Час назад ушел последний нудный визитер, и я решил поужинать: съел целый батон колбасы и выпил пинту эрфуртского пива «фельзенкеллер». Сейчас, когда пишу тебе, доедаю вторую коробку марципана, предназначавшуюся, возможно, для Ганса, которому в любом случае она уже не досталась… Взамен я оставлю ему ветчину»115.

«Я нагло сибаритствую, читаю, курю, совершаю прогулки и изображаю отца семейства. С политикой соприкасаюсь только через «Кройццайтунг», поэтому абсолютно не рискую заразиться новомодными идеями. Мои соседи не склонны к общению, и меня полностью устраивает романтическое уединение. Я валяюсь на траве, читаю поэзию, слушаю музыку и жду, когда созреет вишня… Бюрократия изъедена раком с головы до ног. Кое-как еще работает кишечник. Законодательное дерьмо, которое он извергает, имеет самый натуральный запах в мире. С такой бюрократией, включая судей, даже законы, сотворенные ангелами, не вытащат нас из болота. Имея плохие законы, но хороших чиновников (включая судей), управлять еще можно; с плохими чиновниками нам не помогут и хорошие законы»116.

«Радовиц ничем другим так не отличается, как феноменальной памятью, благодаря которой он… обладает столь обширными знаниями и запоминает выступления и на галерке, и в центре. Вдобавок он изучил слабые стороны его величества, знает, как произвести впечатление жестами и словами, как использовать сильные и слабые свойства его характера. Как человек он скромен и непривередлив, прекрасный семьянин, но как политик неинтересен, у него нет своих идей, и он живет чужими идеями, охотится за популярностью и аплодисментами, побуждаемый непомерным тщеславием…»117

«Я чувствую себя как перед отправкой в дурдом или в пожизненное заключение в верхнюю палату парламента… Я вижу себя с детьми на платформе станции Гентин, потом в вагоне, где они оба нещадно портят воздух, а окружающие зажимают носы. Иоганна стесняется при всех кормить грудью ребенка, и он истошно, до синевы вопит. Затем толкотня в толпе, постоялый двор, детский ор на станции Штеттин, битый час ожидания лошадей в Ангермюнде, суета с погрузкой. А как мы доберемся из Крёхлендорфа в Кюльц? Если бы нам пришлось остаться на ночь в Штеттине, это было бы ужасно. Все это я вытерпел в прошлом году с Марией, которая без конца ревела… За что мне такое наказание? На следующий год я должен буду отправляться в поездку с тремя люльками, тремя няньками, с кучей пеленок и постельного белья. Я просыпаюсь в шесть утра в беспокойстве и плохо сплю по ночам из-за того, что меня преследуют видения поездки, которые моя фантазия рисует в самых мрачных тонах, в мельчайших подробностях, вплоть до пикника в дюнах Штольпмюнде. К тому же путешествие с младенцами может отнять целое состояние. Я чувствую себя очень несчастным»118.