* * *

Неклясов нервничал. Все валилось из рук, да что там валилось — он все бросал, едва что-то попадалось под руку. Давно таким его не видели. И за всем этим чувствовалось — Вовчик издерган, задумал что-то Вовчик и не решил еще исполнить задуманное или отказаться. А отказаться было еще тяжелее, чем исполнить, потому что сразу его охватывала неуверенность, с которой он всю жизнь боролся, наваливалась угнетенность, а то и обычный страх. С некоторых пор страх стал посещать его гораздо чаще.

В черном распахнутом пальто, с длинным белым шарфом, концы которого болтались где-то возле колен, в остроносых блестящих туфельках, бледный и худой, метался он по квартире, по великоватому для него «мерседесу», метался по городу, и охранники только пожимали плечами за его спиной, разводили руками и просто ждали, когда закончится эта истерика.

А истерика, похоже, только набирала силу, набирала обороты и, наконец, прорвалась несколькими приказами.

— Надо расслабиться, ребята, — говорил он время от времени. — Надо расслабиться. А? — и показывал неимоверно белые свои зубы, вставленные не то в Германии, не то в Швейцарии — он и сам этого не помнил. Улыбался Неклясов протяжно и многообещающе. И понимали приближенные — что-то задумал Вовчик, что-то затеял.

Несколько дней после схватки с Пафнутьевым он бился в бешенстве от перенесенного унижения и все подыскивал, придумывал способ расслабиться, как он выражался, и восстановить душевное равновесие. Вспоминая, как из анцыферовского кабинета с треском выламывалась рама вместе с кованой решеткой, выламывалась не просто во двор, а в ночь, в опасность, в бесконечность, открывая небо, метель, холод, вспоминая себя, вдруг оказавшегося беспомощным и беззащитным перед лицом этого хмыря Пафнутьева... О, как он улыбался, как он выволакивал наружу, как вез в провонявшем бензином старом «жигуленке»...

Пальто до сих пор отдавало бензином и какими-то дешевыми маслами, пепельницами, окурками. И он, Вовчик Неклясов, вынужден был звонить по своим телефонам и отменять, отменять, судорожно и спешно отменять свои же указания и требования. И заставлять своих ребят покупать эти розы, эту шубу... А Пафнутьев сидел, откинувшись на сиденье, и был хозяином, о, каким он был хозяином. А он, Вовчик Неклясов, мельтешил перед ним, ползал и унижался, умоляя не сжигать его в провонявшем трупами крематории...

Едва только вспомнив об этом, Неклясов сжимал маленькие острые кулачки и колотил ими по всему, что только подворачивалось в этот момент — по подлокотникам «мерседеса», по ресторанному столику, по собственным коленкам. Все мысли его при воспоминании о той кошмарной ночи сбивались, и он не мог произнести ни единого внятного слова. Только тонкая пена возникала вдруг в уголках его губ, глаза судорожно цепенели и шарили по сторонам — что бы это такое сделать, что бы сотворить и снять, снять с души это напряжение, и убить в себе это воспоминание. И все его окружение затихало, как бы залегало в окопы, приникало к земле, пережидая неклясовский гнев, который, все это знали, может быть страшный и кровавым, и все шло к тому, что он и будет страшным и кровавым.

— Ты прав, Вовчик, — сказал ему Анцыферов, подсев как-то за его столик в углу ресторана. — Надо расслабиться.

— Есть предложение? — спросил Неклясов раздраженно, поскольку последнее время он вообще разговаривал раздраженно.

— Один мой приятель недавно вернулся из Таиланда, — Анцыферов улыбнулся мечтательно — видимо, рассказы приятеля ему нравились. — Но с трудом вернулся, с большим трудом.

— Денег не хватило?

— Не в этом дело... Возвращаться не хотелось.

— Оставался бы! — передернул острыми плечами Неклясов.

— А вот для этого уже не хватало денег, потому что деньги там идут так хорошо, так быстро и легко, что совладать с ними нет никаких сил.

— Сидел бы дома! — буркнул Неклясов.

— Вот и сидит. Вспоминает.

— И что же он вспоминает?

— Есть в Таиланде такое местечко, вроде бы курортное, Патайя называется. Люди оттуда возвращаются до того уставшие, до того изможденные, что после этого всю свою жизнь только и делают, что собирают деньги, чтобы снова оказаться там хоть на денек, хоть на часок.

— Надо же! — Неклясов заинтересованно взглянул на Анцыферова. — Что же измождает?

— Любовь, Вовчик, только любовь может довести человека до такого состояния. Или же стремление к любви, что еще более накладно, еще более изнурительно и тягостно.

— Говори, Леонард, говори, — произнес Неклясов. — Внимательно слушаю.

— Значит так, Вовчик... Женщины там необыкновенно маленького роста, тайки называются...

Национальность у них такая, не потому что они все Таисии, а по национальности. И красоты неописуемой. А страсть у них любовная, как у... Ну, как тебе сказать...

— Как у пэтэушниц, — подсказал Неклясов.

— Да, наверно. И все там поставлено так, что нет никаких сил сохранить хотя бы один доллар на обратную дорогу. Есть там у них три вида массажа... Предлагают на выбор любой...

— А если я захочу все три сразу?

— Вряд ли получится, потому что тайки будут вокруг тебя суетиться и друг дружке мешать.

— Вот и хорошо! — воскликнул Неклясов. — Тем больше у них будет азарта.

— Не думай об этом, Вовчик, азарта у них и без того достаточно. Хватило бы этого азарта у тебя! Так вот, три вида массажа... Самый невинный первый... Ты спишь, а она тебя массирует, все тело твое массирует тоненькими своими, нежными пальчиками, полными любви и страсти.

— А я сплю? — недоверчиво спросил Неклясов.

— Да. А ты спишь.

— А ты бы заснул?

— Там кто угодно заснет, потому что касания ихних пальчиков приходятся как раз на самые чувствительные твои точки тела, на самые трепетные...

— А если я ее трахну?

— Нет проблем, но тогда это будет уже второй вид массажа.

— А третий?

— Когда ты будешь заниматься только этим... Поскольку европейские тела большие, а тайки маленькие, то одно тело обычно обслуживают несколько таек...

— Надо же, — Неклясов был явно озадачен бесконечностью проявлений жизни на земле, разнообразием нравов и обычаев. — И, это... Вое красавицы?

— Других не берут, — твердо ответил Анцыферов. — Другие у них на кухне работают.

— Правильно, — одобрил Неклясов. — Разумно... А это... Как насчет цены?

— Вовчик! — воскликнул Анцыферов. — Копейки! Пятьдесят долларов — и ночь твоя.

— А напитки? За мой счет?

— Они не пьют! Вовчик! Что ты говоришь? Им же нужно форму соблюдать. Выдержать всю ночь — это тебе не фунт изюма.

— Вообще-то да, — согласился Неклясов. — Надо ехать, — проговорил он с каким-то затуманенным взором, — Надо ехать. — И с тем же выражением лица, с теми же затуманенными экзотической любовью глазами он взял Анцыферова за галстук, притянул к себе и широко улыбнулся белоснежной своей улыбкой. И тут же глаза его сразу стали другими. Затуманенность в них осталась, но это было уже нечто другое, — это была уже поволока не совсем здорового человека, и Анцыферов с ужасом это понял. — Скажи, Леонард, ты же в прокуратуре работал?