— Работал, — Анцыферов сделал попытку освободиться, но Неклясов еще цепче ухватился за галстук.

— Ты же знаешь всякие секреты? Да? До того, как тебя посадили за мздоимство, пользовался всякими благами?

— Вовчик! — Анцыферов очень не любил, когда ему напоминали о работе в прокуратуре, о его бывшей должности. Он вдруг ощутил острую уязвленность, униженность — пройдоха и вор держит его за галстук, притянув к себе и сдавив горло, а он вынужден в таком положении с ним разговаривать... Анцыферов резко дернулся, распрямился, но Неклясов, тоже уловивший перемену в его настроении, отпустил галстук, и Анцыферов с трудом удержался, чтобы не опрокинуться навзничь.

— Какой-то ты нервный стал, Леонард, — улыбчиво произнес Неклясов. — Какой-то возбужденный... Даже не знаю, что с тобой происходит последнее время.

— Веди себя приличней! И тогда не будет ни с кем ничего происходить! — ответил Анцыферов, пытаясь хоть этими словами восстановить достоинство.

— Будет, — сказал Неклясов. — С моими друзьями всегда будет что-то происходить, нравятся тебе это или нет. До тех пор, пока я живой.., будет.

— Это уже твое дело!

— Нет, Леонард, — Неклясов покачал тонким, искривленным какой-то болезнью указательным пальцем перед самым носом Анцыферова. — Нет, — повторил он, раскачивая пальцем от одного зрачка бывшего прокурора до другого, и Анцыферов, сам того не замечая, помимо своей воли следил за этими мерными раскачиваниями корявого пальца убийцы. — Это наше общее дело. С некоторых пор, да? Согласен?

— Как скажешь, Вовчик, как скажешь, — усмехнулся Анцыферов, пытаясь и смягчить собственное унижение, и отстоять независимость суждений.

— А я вот так и говорю, — ответил Неклясов, улыбаясь сочувственно и безжалостно. Он прекрасно понял смысл сказанного Анцыферовым и тут же отрезал ему все пути к отступлению.

Есть в нас какое-то невытравляемое чувство слова, как-то умудряемся мы понимать так много, так много в обыкновенном хмыканье, пожимании плечами, игрой глазками, не говоря уже о словах. В наших бестолковых перебранках присутствует такая тонкость в передаче мыслей и чувств, состояний и взаимоотношений, что, право же, нет другого столь же богатого языка на белом свете. И образование у Неклясова не больно высокого пошиба, если у него вообще было какое-то образование, и мир он воспринимает далеко не красочно и многозначно, ограниченно воспринимает, и словарный запас у него беден и убог, но вот находит он интонации, находит простенькие вроде бы словечки. И уже нет Анцыферова, нет его самолюбия, образования, опыта большого человека... И никакого мата не требуется, более того, мат все скрадывает, смягчает, человек, который не матерится, воспринимается жестким, сухим, бессердечным.

Да, это так!

На такого человека смотрят неодобрительно, в нем видят врага, который не просто кичится, этот человек не может и не желает, видите ли, смягчить парой хороших матюков собственное мнение. А бесконечные «извините», «пожалуйста», «будьте добры» еще более ужесточают его слова, подчеркивают если и не злобность натуры, то уж во всяком случае все ту же неумолимость, несговорчивость, превосходство.

Однако и у самого подавленного и униженного неизбежно вдруг встанет однажды колом хвост, вдруг напряжется что-то внутри, вздрогнут возле мягких мочек ушей кулаки желваков... И тогда он тоже может наговорить достаточно. Именно это и произошло с Анцыферовым, именно до этой стадии бешенства и довел его Неклясов.

— Ты чего хочешь, Вовчик? У тебя что-то болит? — спросил Анцыферов, прекрасно понимая, что второго вопроса задавать не следовало — у Неклясова всегда что-то болело, ныло, постанывало в организме. Анцыферов был достаточно проницателен, чтобы догадаться об этом. Но плохо было не то, что догадался, а то, что он открылся, сказал всем сидящим за столом о его недомоганиях.

И услышав вопрос, Неклясов удовлетворенно кивнул. Именно этого он добивался, теперь ему все позволено, теперь он может с этим человеком поступать, как заблагорассудится.

— Что у тебя с ушами? — спросил Неклясов с невинным видом.

— А что там? — не понял Анцыферов и машинально потрогал одно ухо, потом второе.

— На месте?

— На месте, — ответил Анцыферов, мгновенно побледнев. Он понял намек. И знал, хорошо знал, что Неклясов ничего не говорит попусту. Не потому, что такой уж обязательный, по другой причине — произнеся что-то, он уже чувствовал себя обязанным это исполнить, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его твердости и решимости.

— Хорошие уши, — пробормотал Неклясов и, подняв фужер белого сухого вина, выпил его залпом.

— Так что же тебя все-таки беспокоит? — спросил Анцыферов, слегка смягчив вопрос, но оставив в нем и прежний смысл.

— Меня беспокоит Ерхов. По моим сведениям, он стал очень разговорчивым.

— Откуда ты знаешь? — спросил Анцыферов не столько из интереса, сколько из простого желания поддержать разговор, механически спросил, думая о другом.

— Могу сказать, если тебя это так волнует... Могу... Но общие знания нас еще больше свяжут, Леонард.

— Не говори, подумаешь, — спохватился Анцыферов, но было уже поздно. Удавка все плотнее стягивалась на его горле, и он это остро почувствовал.

— Осоргин сказал... Судья. Знаешь такого?

— Встречались.

— Вот он и доложил обо всех подробностях уголовного дела, которое подготовил твой приятель Пафнутьев.

— Меня это не касается, — Анцыферов уже не просто отступал, он бросился наутек, но Неклясов цепко держал удавку в своих крючковатых пальцах.

— Леонард... Ты попросил меня поделиться знаниями, закрытыми знаниями... Кое-кто за это большие бы деньги отвалил, а кое-кто и головы, кресла, стола лишился бы... Но ты спросил. Ведь спросил? А желание друга — для меня закон. Я тут же ответил. А ты после этого делаешь вид, что тебе это вовсе и не нужно... Не надо так, Леонард. Ты не прав.

— Да, — вынужден был согласиться Анциферов, — Виноват.

— Это другое дело. За тобой должок.

— Я чувствую, что за мной всегда будет должок! — напряженно рассмеялся Анцыферов.

— Конечно, — кивнул Неклясов. — Потому что я всегда опережаю тебя в услугах, постоянно озабочен — чем бы порадовать друга Леонарда, чем бы отблагодарить за доброе отношение... И тайные связи открываю, и гостинцы привожу из-за морей, — Неклясов отвернул рукав пиджака Анцыферова и всмотрелся в «ролекс». — Поздно уже, пора собираться, ребята. — Намекнул Анцыферову, напомнил, что золотой «ролекс» тоже из Швейцарии, как и белоснежные зубы. — Где Ерхов? — спросил он, неожиданно переменив тему и снизив голос, почти шепотом спросил.

— Не понял? — отшатнулся Анцыферов.

— Все ты понял. Мне нужен Ерхов. Не будет Ерхова, не будет суда. Понял?

— А откуда мне знать, где он?

— Это твое дело. Ты прокурор, большой человек, решаешь судьбы, выносишь приговоры, — куражился Неклясов. — Тебе положено знать.