Я к ней привык. Потому что дышал ею большую часть своей жизни.

Рука привычно потянулась к поясу, вернее к фляге. Вино. Слабенькое, разбавленное, кислое.

Рука слушалась плохо. Свежий рубец на предплечье объяснял, почему так. Рана заживала, но медленно. Может, дело в том, что нанес ее бог?

Я вспомнил, как рассекло мой бронзовый наруч черное лезвие серпа. И наруч, и плоть под ним. И как разжались мои пальцы, не способные удержать древко…

А бог смотрел сверху и улыбался. Он был прекрасен. Ноздри его раздувались от страсти: он чуял мою кровь. Бог жаждал.

Жаждал настолько сильно, что не почуял смерть, хотя пахла она, как свора охотничьих псов, загнавших оленя.

Он всегда так вонял, мой обросший волосом бессловесный брат.

Я увидел, как ломается лицо бога, когда вырубленная из дубового комля дубина обрушивается на его лицо.

Я видел это очень ясно, ведь, когда я сражался, мир войны больше не вскипал порогами, а неспешно струился, как воды сладкой реки, на берегу которой родила меня мать.

Мой брат убил бога, а бог убил моего брата. Потому что бог уже был мертв, когда серп разрубил мохнатую грудь. Хороший удар. Таким бог вскрывал жертву, прежде чем вырвать и сожрать сердце. Но ребра моего брата оказались прочнее серпа из черного стекла подземного мира. Серп не пережил своего хозяина. Его обломки теперь украсят мой трон. Ничтожная цена за жизнь брата.

Наша кровь вновь смешалась, когда я склонился над ним. Брат улыбался. Он умер вместо меня и был счастлив.

Бог тоже умер. И все его рабы, что жили в священной роще. И город, который возвысился рядом с ней.

Воины моего отца разрушили его. Убили всех, кто был бесполезен, а остальных гонят сейчас по пыльной летней дороге в мою столицу. Мою, потому что после смерти бога отец подарил ее мне, сделав соправителем. Но стану я им, когда запрягу священных быков и обведу его собственной бороздой. Уверен: за время пути рука заживет и сила в нее вернется, потому что калека не может быть царем. А я буду.

Как там говорят: на новом месте приснись жених невесте. Сон в руку, значит? А я, значит, буду царем. Если рука заживет. Интересно, в каком царстве? Волосатый человекозверь, которого тот, во сне, называл братом и которого красавчик-великан прикончил обсидиановым серпом, здорово смахивал на троллиху, которую мы с Рунгерд когда-то шуганули от корабельного сарая Полбочки. Фантастика. Но самое яркое воспоминание. Что еще? Царь, которому для инаугурации надлежит обвести город бороздой… Ни о чем не говорит. Река, называемая Сладкой? Вообще ничего в памяти не шевелится.

— Ты проснулся? — пробормотала Заря, потершись попкой о мою ногу. — Люби меня, а я посплю…

Снаружи — ночь. Теплая. Цикады. Тихонько звенит комар. Еще тише плещет волна. Дом, в котором мы разместились, у самого берега.

— Ярл…

Джорди. Нортумбриец в карауле. Хорошо устроился. В тени за штабелем бревен. Не только вход во дом просматривается, но и весь двор.

— Все тихо? — спросил я.

— Собаки у соседей лаяли на чужого. Давно уже.

Насторожился, но будить никого не стал. Правильно.

— Наверху кто?

— Касик. Только сменил.

Паренек из кирьялов.

Караулами занимались Малоун и Витмид. Я не вмешивался.

— Иди спать, ярл, — заботливо посоветовал Джоржи.

Но я медлил. Что-то тревожило.

О, вспомнил.

— Сваресон вернулся?

— Нет.

— Кто еще?

— Стюрмир, Дагбард, Фридлейв… — начал перечислять Джорди, но я его остановил.

Гульбанить в Киев отправилось десятка два моих хирдманов. Надо полагать, задалось веселье. Налеюсь, никого не убили.

Зря надеялся.

Глава девятнадцатая

Поруганная честь и справедливость богов

— Ради всех неудачников, угодивших в Хель! Медвежонок! Что это была за хрень! — рычал я, пока Бернар обрабатывал руку моего братца. — Ты решил сократить наш род на одного здоровенного дурака?

— Да ладно тебе, родич. Что ты ворчишь, как мама. Ну порезали меня немного. В первый раз, что ли?

— Немного? Немного⁈ — Меня аж затрясло от ярости. — Да тебе чуть клешню не отмахнули!

— Так не отмахнули ж… — Тут он наконец оценил мое состояние и спохватился: — Все, братишка, все. Ну сглупил. Признаюсь. Больше такого не будет. Не плюйся. Бернар, долго еще? А то очень пива хочется.

— Терпи, воин, загноится — без руки останешься, — посулил отец Бернар, щедро поливая рану темно-зеленой субстанцией.

«Терпи» относилось не к хирургической операции. Боль Медвежонок игнорировал, а вот жажду…

— Принесите ему пива! — велел я, не оборачиваясь. Найдется кому услышать и исполнить. Нет, ну какой самоуверенный дол… нахал!

Я вспомнил то, что произошло, и скрипнул зубами. Черт! Будь у кое-кого рука потверже, и я потерял бы брата.

— Я, боярский сын Имяслав, требую княжьего суда!

Я этого Имяслава видел впервые. И на этот первый взгляд ничего выдающегося он собой не представлял. Боец, так сказать, среднего веса. Во всех смыслах. Если у него имеются ко мне претензии (а иначе с чего бы он приперся?), то это его личные проблемы.

Рюрик покосился на меня. Я пожал плечами. Отсигналил пальцами: «не знаю этого».

А вот князь киевский отнесся к претензии серьезно. И судя по тому, насколько тише стало в трапезной, боевой народ тоже прислушался.

— Я обвиняю этого человека в том, что он насильно овладел моей сестрой, пролив ее кровь и обесчестив!

А ведь как хорошо сидели. Киевский князь Аскольд, в отличие от брата Дира, плохого мне не делал. И отнесся с уважением. Прокорм моему хирду выделил. Хотя мог бы гостевые расходы и на Рюрика повесить. Я ж вроде с ним пришел. И место мне с братом определил — за верхним княжьим столом. А жене моей пусть и в женской части (у них так принято), но рядом с собственными супругами. А когда ко мне по-хорошему, я всегда отвечаю тем же. Мы даже подарками обменялись. Мелочью, но — символично.

И вдруг такое заявление!

—…овладел моей сестрой!

Я офигел.

Но ненадолго. Потому что обнаружил, что указующий перст боярского сына нацелился не в меня, а в моего братца.

Медвежонок, уже порядком угостившийся (да он вообще не просыхал последние дни), поглядел на обвинителя, призадумался на секунду… Словенский он понимал уже достаточно хорошо, однако вино и пиво, смешавшиеся у него в организме, сказались на скорости мышления.

Повисла полуминутная пауза, а потом Свартхёвди осмыслил сказанное и отреагировал. Направил на Имяслава обглоданное баранье ребро и прошамкал набитым ртом:

— Лжешь, пес.

Потом прожевал, запил и завершил уже на языке Севера:

— Фар и бро хинн фейгум хундр! [16]

Это было несправедливо. Уж в чем в чем, а в трусости боярича обвинять не стоило. Даже если он не знал, что Свартхёвди — берсерк, все равно, чтобы бросить вызов нурману подобных габаритов и опыта, требовалась недюжинная храбрость.

— Это ты врешь, собака! — заорал Имяслав, швырнув на княжеский помост какую-то окровавленную тряпку. — Вот ее кровь!

Свартхёвди настолько удивился, что даже не рассердился.

— Я никого не убивал уже одиннадцать дней, — сказал он. — Что болтает этот дурачок?

— Это кровь моей сестры! — Имяслав аж подпрыгивал от ярости.

— Подними и разверни, — потребовал