– Чокаев продолжал работать на Англию, – с расстановкой, оттягивая каждое слово и преподнося его острием эсэсовцу, проговорил Менке. – Он оставался английским шпионом в Берлине.

Капитан успокоился. Убрал пальцы от своих тяжелых очков, водворил их на место. Барон больше не интересовал его. Заряд израсходован. Полностью. Дальше последуют холостые выстрелы. Ольшер представил себе, как будет палить милый профессор, как будет ликовать при этом. Ему захотелось позабавиться фейерверком, предназначенным для его, Ольшера, изничтожения. Посмеяться в душе. Но Менке не сделал больше ни единого выстрела. Понял по взгляду эсэсовца – стрельба впустую. Огорченный, раздосадованный, он смолк и нахмурился.

– Мне жаль ваших усилий, барон, – с искренним сочувствием проговорил гауптштурмфюрер. Грустно даже посмотрел на Менке. – Я вел переговоры с Чокаевым в Париже, в его камере. При мне он подписал обязательство о сотрудничестве…

– В таком случае, как вы можете… – возмутился барон.

– Мне не нужны ни убеждения Чокаева, ни его ориентация. Мне необходима сеть, созданная этой ориентацией, традиционная английская сеть. Апробированная, зарекомендовавшая себя.

– Вы живете прошлым, капитан.

– Я?! – Ольшер опять приподнял очки. Старый чиновник способен еще удивлять его.

– Незачем углубляться в историю, друг мой. К черту английскую ориентацию. Она рискованна. Такие люди, как Чокаев, могут продать нас в решающую минуту, если уже не продали. Я не верю исповедующим две религии. Нам нужен сейчас человек, преданный Германии. Преданный всем своим существом, нужен немец по духу и туркестанец по происхождению, политик германской ориентации во всем. И он есть.

Менке не желал больше болтать, пора было кончать этот затянувшийся и неприятный для него разговор. Демонстративно, как делают при встречах послы враждующих сторон, барон протянул лист бумаги Ольшеру. Молча протянул.

Зачем читать, эсэсовец знал, что там написано, знал, чья фамилия фигурирует первой в списке. Но листок принял, не мог же он отклонить бумагу с государственным гербом и с печатью, вверху стояла печать: орел, держащий когтями свастику. Принял. Окинул взглядом. Кольнул все-таки напоследок барона:

– А как же реабилитировать президента? Покушение на Чокаева…

Бумага вернулась к Менке. Он положил ее на стол и, не поднимая глаз, между прочим сказал:

– Свидетель, которого вы так рекламировали, господин капитан, оказался не способен выполнять эту роль…

Ольшер насторожился.

– Физически не способен, – уточнил барон. – Сестра Блюмберг покончила жизнь самоубийством. Сегодня ночью.

Настороженность сменилась злобой. Неистовой злобой. Менке провел его. Проклятие! Как он, гауптштурмфюрер Ольшер, проницатель, психолог, разпознаватель чужих душ, дал обвести себя?! Барон насмехался открыто. Нет, на лице этого не видно. И губы сжаты. Но в глазах, в противных барских глазах, торжество.

Барону мало. Он добавляет:

– Между прочим, она оказалась еврейкой…

Ждет минуту. Наслаждается поражением капитана. Цедит сверху:

– Надо полагать, что это иудейское дитя ввело вас в заблуждение не без злого умысла.

Сшиб барон эсэсовца с самых недоступных позиций. Поверг. Растерялся капитан. На какое-то мгновение потерял под собой почву. Покачнулся. Внутри. И вдруг пришло спасение. Неожиданное. Он даже засмеялся в душе.

– Вскрытие трупа Чокаева подтвердило убийство.

Теперь пришел черед Ольшера торжествовать. Старик замер. Губы скривились. В глазах забегали огоньки. Жалкие огоньки. Пугливые.

– Я же не дал согласие на вскрытие.

– Вашего согласия не требовалось… – Ольшер поднялся, поправил китель. Оттянул кобуру пистолета. – Достаточно было моего распоряжения, барон.

Саид не предполагал, что несчастная медсестра, отравившаяся газом этой ночью, войдет в его судьбу. Вернее, должна войти. Навестить его, так сказать, с того света.

Прежде всего, он не знал о ее смерти. Шарфюреру не докладывали о событиях, происходящих в Берлине. Ему вообще ничего не докладывали – не та фигура. Если Ольшер узнал лишь от Менке и то в форме дипломатического удара, а Ольшер ведь начальник «Тюркостштелле» Главного управления СС, какой может быть разговор о маленьком человеке с маленьким званием? Здесь – это уже понял Саид, – факты не открываются сами по себе, их открывают с определенной целью и в определенное время. Время не наступило для Исламбека. Но наступило для других. Для его недругов. Так он почувствовал.

Почувствовал в СС, в приемной капитана.

– Я к гауптштурмфюреру, – объявил он сухо секретарю, той самой молчаливой переводчице с глазами джейрана, которая на первом приеме у капитана настойчиво изучала его. Внимательно и настойчиво. Объявил сухо потому, что понял – это самая лучшая форма отношений в таком месте, как СС, чувства надо скрывать за пустотой и мертвенностью, каждый оттенок на примете и может быть расценен не в пользу посетителя.

– Гауптштурмфюрер вас не вызывал.

– Как то есть… – Саид хотел сказать: был звонок на Ноенбургерштрассе. Звонок к фрау Людерзен, и она передала шарфюреру – явиться немедленно.

Переводчица не умела быть холодной. Точнее, не старалась. В ее обязанность это не входило, видно. У работников управления СС разные амплуа – это тоже понял Исламбек, – разные задачи. Некоторым надо улыбаться. Иногда. Косить свои красивые глаза на входящего, зажигать их вниманием и интересом. Именно такую роль определили для этой тонкой, смуглой эсэсовки с непонятным именем Надие.

– Я вызывала.

Вызывала. Подумать только, Саида имеет право вызвать даже переводчица, какая-то девица, заведующая всего-навсего голубым блокнотом и таким же голубым карандашом, который она постоянно крутит в руках! Неожиданное открытие вызывает горькое отчаяние у Исламбека.

– Вы?

– Да. Как это ни удивительно.

Она говорит тихо. Почему-то очень тихо. Хотя здесь все не злоупотребляют своими голосовыми данными. Высокие ноты припасены для особых случаев. Но переводчица могла бы сказать погромче. Саид вынужден наклониться над ее столом, иначе не все уловит. Он ждет еще каких-то слов. Приглушенный тон настораживает, пугает.

Проклятая переводчица великолепно владеет искусством настораживать. Она молчит. Объявила и больше ни слова. Оттянула на себя ящик письменного стола, вынула скрепленные листки бумаги, покосилась на дверь – дверь в кабинет Ольшера, – протянула их Саиду.

– Это ваша анкета…

И опять пауза. Кажется, Надие не спросила, а объявила. Хочет уличить его в чем-то.

– Я случайно залила ее чернилами, – переводчица не поднимает глаз на Исламбека, смущена чем-то. Понятно, не научилась еще лгать, бедняга. – Перепишите и внесите… уточнения, пожалуйста.