— Твои мозги, сынок, находятся сейчас в спутанном состоянии. Опасно спутанном. Ты понимаешь это?

— Может быть.

— Такое я уже видал. Между прочим, странно себя вести ты начал еще со времени той аварии, ты знаешь об этом? Об этом ты не задумывался? Взгляни-ка на меня. Я не шучу.

— Я не сумасшедший, Билли.

— Ну, один из нас точно сумасшедший. Черт! Это моя вина. Что мне еще остается? Только винить себя.

— Все это не имеет к тебе никакого отношения.

— Да уж конечно. Не имеет.

— Ладно, все нормально. Пусть идет как идет.

Билли откинулся на стуле. Сидит смотрит на две сигареты, горящие в пепельнице. Немного погодя сдвинул шляпу на затылок, провел ладонью по глазам, по рту, снова надвинул шляпу на лоб и оглядел помещение. Около стойки бара звякнул звоночек шаффлборда. Билли вновь устремил взгляд на Джона-Грейди:

— Как тебя угораздило впутаться в такую передрягу?

— Не знаю.

— И допустить, чтобы дело так далеко зашло!

— Я не знаю. У меня такое чувство, будто все это как бы помимо меня. Как-то само образовалось. Будто всегда так было.

Билли грустно покачал головой.

— Опять рассуждаешь как сумасшедший, — сказал он. — Но еще не слишком поздно, ты понимаешь это?

— Да нет, поздно.

— Слишком поздно не бывает. Тебе надо просто все обдумать и определиться.

— Я уже определился.

— Тогда переопределись. Начни сызнова.

— Еще пару месяцев назад я бы с тобой согласился. Теперь все по-другому. Есть вещи, которые не мы решаем. Да и вообще наши решения тут ни при чем.

Долго сидели в молчании. Билли то смотрел на Джона-Грейди, то обводил глазами комнату. Пыльный танцпол, пустой помост для музыкантов. Громаду зачехленной барабанной установки. Оттолкнув стул, он встал, аккуратно придвинул стул на прежнее место к столу, потом повернулся и, пройдя через комнату мимо бара, вышел за дверь.

Поздней ночью, лежа в темноте на койке, Джон-Грейди услышал, как хлопнула кухонная дверь, потом закрылась сетчатая. Лежит слушает. Потом сел, сбросил ноги на пол, нашел сапоги и джинсы, натянул их, надел шляпу и вышел во двор. Светила почти полная луна, было холодно и поздно, из кухонной трубы дым не шел. На заднем крылечке сидел в брезентовой куртке мистер Джонсон, курил сигарету. Поднял глаза на Джона-Грейди и кивнул. Джон-Грейди сел на ступеньку рядом с ним.

— Что вы тут делаете на таком холоде без шляпы? — сказал он.

— Не знаю.

— Как вы себя чувствуете?

— Да ничего. Нормально. Иногда просто хочется ночью выйти на свежий воздух. Хочешь сигарету?

— Нет, спасибо.

— Что, тоже не спится?

— Да, сэр. Наверное, так.

— Как тебе новые кони?

— Думаю, он все сделал правильно.

— Да видел я их в коррале: ледащенькие какие-то жеребятки.

— Некоторых из них он, кажется, собирается продавать.

— Тоже мне, барышник, — усмехнулся старик. Покачал головой. Затянулся сигаретой.

— А вы занимались выездкой, мистер Джонсон?

— Приходилось. Но только так, в пределах необходимого. Особо-то лихим вольтижером я никогда не был. Что бы это ни значило. Однажды лошадь меня крепко приложила. Такое остается в памяти, сознаешь ты это или нет. И потом мешает. Пусть даже в мелочах. Таких, что их даже не замечаешь.

— Но вам же нравится ездить верхом.

— Нравится. Но Маргарет ездила в два раза лучше меня. Чтобы женщина так управлялась с лошадьми, я и не видывал никогда. Куда мне до нее! Мужчине в этом признаваться трудно, но что ж поделаешь, если это правда.

— А работали вы тогда на ранчо «Матадор»{33}?

— Да, было дело.

— И как?

— Да как… Тяжелая была работа. Как-как…

— Работа, думаю, с тех пор не изменилась.

— Да нет, все-таки изменилась, наверное. Немножко. Никогда я не был особенно влюблен в скотоводство. Но это был единственный бизнес, в котором я хоть что-то понимал.

Сидит курит.

— А можно вас кое о чем спросить? — сказал Джон Грейди.

— Спрашивай.

— Сколько вам было лет, когда вы женились?

— А я женат-то никогда и не был. Так и не нашел женщину, которая бы согласилась терпеть меня. — Он бросил взгляд на Джона-Грейди. — Маргарет была дочерью моего брата. В восемнадцатом году брата с женой обоих свела в могилу эпидемия инфлюэнцы.

— Я и не знал…

— Она родителей практически не помнила. Когда лишилась их, маленькая была. Лет что-нибудь пяти. А ты чего без куртки?

— Ничего, мне нормально.

— Я тогда был в Форт-Коллинзе, Колорадо{34}. За мной послали. Я погрузил в вагоны лошадей и вернулся с ними на поезде. Ты смотри не простудись тут.

— Нет, сэр. Не простужусь. Мне не холодно.

— Сколько я ни старался (а я, видит бог, старался), так и не нашел такую, чтоб подошла для Маргарет.

— Такую — это кого?

— Жену. Такую жену. Ну и в конце концов мы перестали искать. Может быть, зря. Не знаю. В основном ее воспитывала Сокорро. И она освоила испанский лучше самой Сокорро. Ужасно было тяжело. Сокорро сама чуть не умерла. Да она и до сих пор не совсем оправилась. И никогда, наверное, не оправится.

— Да, сэр.

— Мы уж как только ее не баловали — вроде должны были вконец испортить, но к ней как-то ничего не приставало. Даже не знаю, почему она стала такой, какой стала. Можно сказать, просто чудо какое-то. Во всяком случае, моей заслуги в этом точно нет, ты меня понимаешь?

— Да, сэр.

— Вон, взгляни-ка. — Старик дернул подбородком в сторону луны.

— А что такое?

— Нет, сейчас не видно. А ну-ка, ну-ка… Нет. Исчезли.

— Кто?

— Птицы пролетели. Прямо по луне. Может, гуси. Не знаю.

— Я не заметил. В какую сторону летели?

— Туда, вглубь пустыни. Наверное, летят на болото, которое вдоль реки около Белена.

— Да, сэр.

— Когда-то я любил скакать ночью.