Не улучшали настроения и весточки из дома. Писала мать: «Не знаю, как будем в эту вёсну. Подбили все-таки отца войти в начальство этого Опорного их пункта цивилизации. Никак не может забыть, что он из образованных. Работа и жизнь деревенская не по нему, вот и вступил. Теперь все время он в своем Комитете, дома бывает лишь наездами. Пусть бы и так, но только ведь зарплаты-то ему никакой, а уважением не пропитаешься… Корма скоту, можно сказать, закончились. Огород в полнейшем запустении – у меня на все рук не хватает. Клубничное поле заросло совсем, как ковер лежит, и вряд ли в это лето с него будет толк.

Что касается твоей клубнички, о которой ты беспокоишься в письмах и просишь меня все об ней сообщать, то халду эту грозятся отправить на стерилизацию. Зашьют ей трубы, чтоб не производила потомства себе подобного. А надо бы самую главную трубу ей зашить вообще. Мальчишек всех перепортила. Прямо стыд и срам.

Забыл бы ты о ней в конце-то концов, сынок»…

Клубничка. Н-да, клубничка…

Очевидно, у него была повышена кислотность, и сладкого, особенно с кислинкой, он в принципе терпеть не мог. Красного вина, апельсинов с лимонами, варенья и прочей такой лабуды. Его выворачивать начинало при виде какой-нибудь «Монастырской избы» или портвейна, и вспоминался элементарный спирт. Продукт без всяких примесей. Полезный для души и желудка. Но этого полезного продукта, естественно, всегда недоставало, как и той клубнички, которая, для него, одна из всех, – без примесей кислотности.

Но есть клубничка и есть клубника.

С клубникой в целом дело обстояло так. Их поле – в местах несколько заболоченного, сырого сенокоса, огороженное от проникновения скотины пряслом, – где-то превышало два гектара. Представить себе только (глаза б не глядели!) почти что стометровый оковалок, что вдоль, что поперек, вспаханной земли (треть поля), который каждый год, от августа до морозов, нужно отутюжить животом, перебуторить в пальцах, сперва убирая старые кусты, а потом высаживая новые усы-побеги ягоды-клубники.

Полуползок на четвереньках вдоль ряда. Не глядя загребаешь из ящика рассаду в горсть. Тычок зажатой жменью в мякоть податливой, влажной земли, и еще два-три тычка – трамбовка. Новый полуползок. Три ящика на ряд, шестьсот усов-побегов до перекура. Всего же в свежей пахоте, этой трети поля, около двухсот рядов. В день, если рассаду в ящики готовит мать, от силы дюжина рядов. Если всё один – втрое меньше. Поскольку всякий раз поднимайся с карачек и дуй на край поля. А там – ковыряешь мастерком созревшие за лето усы, и вместе с землей их рядками, поштучно, в ящик…

Говорят, свинья не видит солнца, зато понимает толк в клубнике – только пусти на поле. Но ему-то эта клубника, кислятина… Когда вот так на карачках, с ящиком, день за днем, то и мысль, что в июне-июле, когда вызреет ягода, когда сдадут ее, взвесив на амбарных весах, и появятся у них деньги на целый будущий год, как-то не особо греет… Тянет к другому, к альтернативе вспаханному полю, и он почти с радостью когда-то согласился пойти служить. В альтернативщики.

Да, не бывает ни клубники, ни клубнички, видимо, без кислотных примесей, отрыжки. И его беда как раз в этом…

Почта приходила чаще всего раз в неделю – в субботу. Ему письмо вручили после глубокого буха утром в воскресенье. Письмо было обычным – явно не тот случай, чтоб рвать постромки и удила закусывать, – но вдруг пыхнуло в груди, как порох: что-то там не так, и надо сегодня же, сейчас же быть дома.

Чисто технически: надежная машина, зажигание, газ, и через полтора часа он там.

Взял отвертку, плоскогубцы, вышел из казармы-барака, спокойным шагом мимо строящегося ими, альтернативщиками, пансионата – к гаражному боксу, где рядком, одна другой краше, всевозможных командиров-начальников тачки… И КПП по случаю воскресенья традиционно пуст…

Полтора, не полтора часа, но вскоре он въезжал на белой приземистой «Ауди» в свою деревеньку-дачу. Дачу для городских чудаков-огородников и вот теперь для общественного активиста отца и деревеньку, где, кажется, век довековывать матери и его халде-клубничке.

– О-ой!

…Она была еще припухшая, розовая со сна. Не мать, разумеется. Непроходимой тупостью явилось бы – да это и в голову всерьез не приходило – ломиться сразу домой. Сорваться, примчаться и тут же взять и сдаться в плен матери, вот придурком-то надо быть!.. Правда, быть придурком – не грех в той жизни, в которой приходилось кантоваться. Служба эта альтернативная почти, можно сказать, закончилась. Неполных два каких-то года… Ну, «каких-то» – в сравнении с тем сроком, что позади. Хм, если не хватятся «Ауди», не поднимут гам… А впереди что?.. Опять ряды, ящик, усы-рассада?..

– Ой, какие люди!.. Ясно солнышко…

– Иди сюда.

Халда она, конечно. Мать права. Халда она и есть. Но это его халда, и ничья больше.

– Ты откуда спрыгнул? Смылся, что ли, опять?

– Иди сюда…

Он весь горел, но почему-то мялся на пороге, на полосатом, затоптанном половичке… И только подумал, что мнется – сразу пошел к ней и руки раскинул.

– Как от тебя воняет-то, Юр! От сапог, что ли, так?..

– Как?

– Как от козла.

– Сказал бы я тебе…

Тискал ее, лез под халат. Она сжимала его запястья.

– Порвешь резинку, дурак… Мне нельзя сегодня.

– Резинку пожалела. Глядите-ка… принцесса цирка… – Но он понимал уже, что нельзя и почему: технический тайм-аут, непригодность к эксплуатации; и все же еще хорохорился от набранной энергии, не мог остановиться. – Нельзя-а… А если хорошо подумать?

– Может, глянуть хочешь? Удостовериться?

– Да иди ты…

Он чуть не рычал от досады. Все коту под хвост… Покинул часть, спёр, правда, на время (но расплата от этого наверняка не будет слабее), тачку, летел сюда, выжимая по гололедице сто двадцать, и вот… Так хотел сразу, без раздумий, прыгнуть в пламя, а вместо него – холодный душ.

– Может, по-другому как-нибудь?

– Дурак!

– Давай тогда хоть покатаемся…

Она непонимающе смотрела на него, потом шевельнула пухлыми, как созревшие ягодки, губами:

– В смысле?

– Ну, я на машине. Давай, Лен, одевайся… – И он, вытягивая из кармана пачку «Винстона», направился во двор.

В прошлую осень на поле не набросали рубленый еловый лапник для утепления, как всегда делали, и теперь там и там малахитово зеленели мертвые, вымерзшие проплешины оголенных листьев. Чтобы поправить дело, Юрий это сразу сообразил, прикинул, в апреле тут предстояло погорбатиться против обычного, наверное, раз в пять.

И в то же время, досадуя на погрузившегося в общественные, глобальные проблемы отца, предвидя неурожайный, потерянный, безденежный год, он любовался Еленой… Нет, его халда была прекрасна, как – он не нашел особенно оригинального сравнения – как маков цвет. Черт побери ее!.. В своем шершавом полушубке, на краю полузаснеженного поля, она выглядела еще ядреней и была такой же запретной, как головка мака…