С тех пор фраза «мистер Морган и его орган» вошла у брата с сестрой в поговорку. Род занятий мистера Моргана, название его инструмента вызывали бесконечные ассоциации, порождая массу подростковых шуточек и острот, особенно во время медового месяца новобрачных.

«Я думаю, теперь-то мистер Морган уж включил свой регистр». Или: «Как ты думаешь, мистер Морган только на мануалах[33]работает или способен менять комбинации?» Или: «Бедняга мистер Морган наяривает вовсю. Только бы его орган не подкачал».

Брат и сестра были замкнутыми, не очень-то смешливыми детьми, но эти шутки почему-то повергали их в пароксизмы смеха, с которым они не в силах были совладать. Мистер Морган и его орган, вызывая у детей истерический хохот, заставляли их на время забыть о кошмаре недавнего прошлого.

Потом, уже на пороге восемнадцати, к Алексу пришло совсем иное понимание совершенного, и он вслух произнес: «Нет. Я сделал это не ради Элис. Я сделал это ради себя самого». Его самого удивляло, как необычайно долго, целых четыре года, шло к нему это понимание. И все же, размышлял он, было ли это и в самом деле так? В этом ли правда? Или это всего лишь плод досужих рассуждений, психологические изыски, которые в определенном состоянии ума так интересно анализировать?

Сейчас, глядя за мыс, на восточный край неба, уже золотеющий в первых бледных лучах зари, он произнес вслух: «Да, я сознательно дал отцу умереть. Это факт. Все остальное — досужие рассуждения, лишенные смысла».

«В каком-нибудь романе, — думал Алекс, — мы оба, Элис и я, мучимые общей тайной, утратили бы доверие друг к другу, страдали от чувства неизбывной вины и — неспособные жить порознь — были бы несчастны еще и от того, что обречены на совместное существование». На самом же деле после смерти отца его с сестрой связывало не что иное, как любовь, дружеская привязанность и чувство покоя.

Однако теперь, тридцать лет спустя, когда он уже решил, что его отношение к совершенному им поступку и собственной реакции на него определилось окончательно, память снова зашевелилась. Она проснулась при известии о самом первом убийстве, совершенном Свистуном. Слово «убийство», постоянно звучавшее вокруг, словно громогласное проклятие, казалось, само по себе способно пробуждать наполовину изгнанные из сознания образы. Черты отца давно уже утратили четкость, стали безжизненными и бесцветными, словно старая фотография. Но в последние полгода его образ то и дело возникал в памяти в самые неожиданные моменты: посреди совещания, за столом совета АЭС, в чьем-нибудь жесте или движении век, в тембре голоса или интонации говорившего, в движении его губ, в форме раскрытых, протянутых к пылающему камину пальцев. Призрак отца возвращался к нему поздним летом в шуме древесных крон, в первом падении листьев, в несмелых запахах приближающейся осени. Ему очень хотелось бы знать, не происходит ли то же самое и с Элис. Но он понимал, что, несмотря на всю их симпатию друг к другу, несмотря на чувство неразрывной связи, существовавшей меж ними, этот вопрос он никогда не осмелится ей задать.

Существовали и другие вопросы, особенно один, который — Алекс был абсолютно уверен, что в этом смысле ему нечего опасаться, — Элис никогда ему не задаст. Она совершенно не испытывала любопытства по поводу его отношений с женщинами. Он достаточно разбирался в психологии, чтобы понимать, как повлиял на нее тот давний, стыдный и страшный сексуальный опыт. Иногда ему казалось, что она относится к его похождениям со снисходительным, слегка насмешливым потворством, словно, сама обладая иммунитетом к этим ребячьим слабостям, не желала критиковать за них никого другого. Как-то после его развода Элис сказала:

— Знаешь, я нахожу совершенно необъяснимым, что столь несложный и прямой, хоть и не очень-то элегантный способ сохранения вида ввергает представителей этого вида в такие эмоциональные передряги. Неужели секс следует принимать так уж всерьез?

Алекс вдруг подумал: знает ли сестра, а может, только догадывается об Эми? И когда из морской глади поднялся и засиял над водой пламенеющий диск, шестерни времени сдвинулись, пошли вспять, и Алекс вернулся назад на четыре дня и снова лежал с Эми в глубокой впадине в дюнах, снова вдыхал запах песка, и трав, и терпко-соленый запах моря, а осенний воздух потихоньку терял дневное тепло. Алекс помнил каждое слово, каждый жест, тембр ее голоса, снова ощущал, как от ее прикосновения поднимаются волоски у него на руках.

Она повернулась к нему, оперлась подбородком на руку, и он увидел, как лучи солнца пронизывают золотом ее ярко крашенные волосы. Воздух уже терял дневное тепло, и он понимал, что настало время уходить. Но, лежа рядом с ней, прислушиваясь к влажному шороху волн и глядя вверх, в небо сквозь паутину трав, он был преисполнен не обычной после соития печали, а приятной и ленивой неги, словно уходящему воскресному дню предстояло еще долго-долго длиться.

Эми заговорила первой:

— Слушай-ка, я, пожалуй, пойду. А то я обещала Нийлу, что вернусь не позже чем через час. Он прямо с ума сходит, когда меня долго нет — из-за Свистуна.

— Свистун убивает по ночам, а не средь белого дня. И вряд ли он отважится появиться здесь, на мысу. Слишком открыто. Но Паско прав, что волнуется. Опасность, разумеется, невелика, но тебе не надо бы ходить одной по вечерам. Женщинам вообще сейчас не надо выходить по вечерам. Пока его не поймают.

Эми ответила:

— Хоть бы его скорей поймали. Нийлу было бы одной причиной меньше беспокоиться.

Стараясь, чтобы его голос звучал как можно равнодушнее, он спросил:

— Он что, даже и не спрашивает, куда ты направляешься, когда ты сбегаешь из дому по воскресеньям, оставляя на него ребенка?

— Нет, не спрашивает. Между прочим, ребенка зовут Тимми. И я не сбегаю из дому. Просто говорю, что ухожу — и ухожу.

— Но ему, должно быть, хотелось бы знать…

— Еще бы ему не хотелось! Но он считает, что человек имеет право на тайну. На уединение. Он очень хотел бы меня спросить, только никогда не спросит. Я иногда даже говорю ему: «Иду в дюны, трахаться с любовником». А он — ни слова в ответ, только вид у него становится такой несчастный. Он не любит, когда я говорю «трахаться».

— Тогда зачем ты это говоришь? Я хочу сказать: зачем мучить человека? Может, он тебя любит?

— Да нет, не очень. Если кого и любит, так Тимми. А какое еще слово тут можно употребить? Нельзя же сказать «иду спать с любовником» или «отправляюсь к любовнику в постель»? Я в твоей постели и побывала-то всего один раз, да и то ты суетился и трусил, как нашкодивший кот. Боялся, что твоя сестра вдруг явится неожиданно. И мы никогда не спали вместе.

— Мы занимаемся любовью. Или, если хочешь, совокупляемся, — сказал он.

— Ну, знаешь, Алекс, это отвратительно. Это слово просто отвратительно.

— А с ним ты это делаешь? Спишь, отправляешься в постель, занимаешься любовью, совокупляешься?