Кашляя, Сет выбрался из постели. Ощущая во рту насыщенный вкус сигаретной смолы, он в свете лампы изучил результаты работы. На полу, от батареи центрального отопления до заложенного камина, под письменным столиком и между ножками обеденного стола валялись рисунки или фрагменты.

С сигаретой, прилипшей к нижней губе, в старом халате, наброшенном на плечи, Сет изучал наброски, напоминавшие те, что тюремные надсмотрщики могли бы обнаружить в камере безумца.

Образы потрясали. В их дикости было нечто животное. Абсурдное. Болезненное. Гротескное. Однако не без достоинств.

Наскоро хлебнув воды из пластиковой бутылки, Сет с некоторым удовлетворением отметил в рисунках жизнь, одушевленность, странную жизнеспособность в переплетенных конечностях темных фигур. А в глазах — жестокий разум радость при виде чужих страданий, предвкушение мучений, испепеляющая зависть. Это не походило ни на что, нарисованное им раньше, но казалось проблеском той неведомой внутренней силы, какую он всегда боялся запечатлевать углем, краской или в глине. Единственными достойными результатами его трудов до сих пор были картины, которые лишь отдаленно напоминали наброски, раскиданные перед ним теперь. Преподаватели в школе искусств с некоторым недоумением отмечали в его прежних работах несочетаемые оттенки и краски — нечто такое, чего он стыдился, что подавлял в себе. Тягу к экспрессионизму, которую он не решался развивать. Но теперь будет по-другому. Только эти его способности и стоят чего-то. Требуется лишь немного практики.

Сет включил лампочку под потолком и присел на корточки, вглядываясь в лицо нерожденного ребенка, прижатое к стеклу, — черты его были размыты, но глаза явно с восточным разрезом. Рядом с наброском зародыша Сет обнаружил рисунок головы миссис Шейфер, неряшливо обвязанной шарфами, представленной с трех точек зрения, с глазками маленькими, словно оливки, и черными от ярости. На другом листе ее голова была насажена на туловище паукообразного, гладкое и блестящее, как оникс, наполовину скрытое под кимоно и похотливо развернутое к высохшему силуэту мужа, который ковылял к своей подруге на тоненьких, словно у ребенка, ногах.

Было еще похожее на посмертную маску лицо мистера Шейфера с серыми, будто из папье-маше, чертами. И один набросок его тела в образе марионетки, которая болталась на паутинках, выпущенных из живота его супругой. На последнем изображении пожилой четы красовались яйца, перламутровые, как жемчужины, и влажно поблескивающие, кладка грелась в корзинке у батареи.

Сет улыбнулся, отчего рот как-то странно стянуло.

Однако на большинстве рисунков, которые хлынули из небытия, стоило его подсознанию приоткрыться, фигурировал один и тот же знакомый силуэт.

Сет запечатлел ребенка с затененным лицом, скрытым капюшоном, спасавшегося от посторонних взглядов внутри своей куртки.

— Боже мой!

Сет вдруг оглядел всю комнату: банки с супом, составленные на холодильнике, шкафы со сломанными дверцами, грязно-коричневые жиденькие занавески, трепещущие на сквозняке, жесткий ковер и конфетти из листов на полу. Интересно, как далеко он зашел. Все это результат ночной работы. Должно быть, он сходит с ума из-за хронического недосыпа. И из-за попыток прижиться в Лондоне, привыкнуть к одиночеству, отчаянию, бытовым сложностям, отравляющим существование. А может, все это предопределено? Как будто он с самого начала должен был оказаться здесь — загнанный в угол, вынужденный копаться в себе, срывая покровы слой за слоем, сомневающийся и заново осмысливающий все, чему раньше учили, пока его не затянуло в недра собственной души, обиталище темных тварей. Его подтолкнули к открытию того места, где три десятилетия накапливался жизненный опыт, отфильтровывался, после чего хлынул наружу, придав всему новые очертания, — так гнусная ложь выставляет в новом свете истину. Его истину. Главную истину.

Вот там и жило его художественное видение.

Но хочет ли он его?

Закрыв ладонями лицо, Сет поглядел сквозь растопыренные пальцы на потолок.

Возможно, он отвергнет невероятный дар. Великий дар, подразумевающий немалую плату. Но бросить вызов миру на таком уровне — это соблазнительно. Если он останется верен себе, то его не будет волновать, что подумают другие. Если он твердо вознамерится развивать свое видение, в нем не найдется места тщеславию или гордости. Никаких ограничений. Он должен будет отдать всего себя этому тайному миру, пока тот не поглотит его или же пока он сам не достигнет целостности.

Здесь нет места мыслям об успехе или поражении. Нет никаких установленных сроков — лишь безоговорочная преданность тому, что он видит и чувствует.

Осмелится ли он?

Сет посмотрел на пол. Беглый взгляд на рисунки наполнил его отвращением, но в то же время и непонятным возбуждением, из-за которого тут же сделалось неуютно. Он как-то сразу понял, что эти наваждения его прикончат.

Сет сел на кровать, понурил голову и быстро высосал самокрутку до основания. Он размышлял о кошмарах, о постоянных появлениях мальчика в капюшоне. Господи, он ведь даже говорил с порождениями собственного больного воображения. А бесконтрольный гнев, апатия, неспособность действовать, позаботиться о пропитании и личной гигиене, научиться общению с другими!

Сейчас выпал шанс бежать из безумного места. Может, останки его прежнего «я» в миг отрезвления взывают к нему с последним предупреждением? А что, если как раз это доводящее до исступления врожденное чувство опасности до сих пор и мешало ему проявить потенциал художника?

Сет не мог решить, что делать, и ему не с кем было поговорить в критический момент. Наверняка он знал только одно: он боится себя самого, больше не доверяет себе и не может предсказать, как поступит в той или иной ситуации.

Стивена явно что-то мучило. Вокруг глаз залегли черные тени, лицо осунулось, а движения головы и рук стали какими-то заторможенными, как будто бы все, что стоит перед ним за стойкой, очень хрупкое и требует особенной осторожности. С каждым разом Эйприл все больше и больше обращала внимание на состояние старшего портье. И еще на его волнение, словно ее присутствие заставляло Стивена нервничать, даже путало. До сих пор она и не подозревала, что может вызывать у людей подобные эмоции.

Но с другой стороны, жена Стивена, Дженет, серьезно больна. И Петр однажды, в очередной раз пытаясь завязать разговор, рассказал Эйприл, что супруги несколько лет назад потеряли единственного ребенка в результате какого-то ужасного несчастного случая. Кроме того, бедняга Стивен каждый день встает в шесть утра, чтобы проследить за передачей смены ночного портье дневному, после чего сам трудится до шести вечера и двенадцать часов кряду ведет себя дипломатично и услужливо по отношению к обитателям дома. Он сам упоминал об этом, по обыкновению спокойно и ненавязчиво. И хотя у Эйприл сложилось впечатление, что старший портье рад помочь и в его отношении и интересе к ней нет и намека на какие-то неприличные заигрывания — в нем, напротив, угадывалось нечто отеческое, — она начала подозревать, что ее появление в Баррингтон-хаус расстраивает Стивена, огорчает так же, как постоянное напоминание о трудном, даже неприятном, деле. Может быть, что-то в ее американских манерах беспокоит сдержанного англичанина?