Эйприл стряхнула с себя наваждение и пробежала глазами абзац об обучении Хессена в медицинском колледже и скандале, который учинил преподаватель в школе Слейда по поводу того, что Хессен нарисовал трупы вместо живых моделей и вообще «не выказывает интереса к прекрасному». Баррингтон-хаус упоминался один раз мимоходом просто как место, где Хессен останавливался после войны.

Заточение в тюрьме во время войны, как предполагал автор, сломило Хессена и преждевременно оборвало его карьеру художника: «Хессен происходил из привилегированного класса, он был человеком в высшей степени чувствительным, который так и не смог примириться с клеймом предателя и суровыми тюремными условиями». Единственный способ постичь Хессена — через его искусство, через сохранившиеся рисунки, и только рассматривая эти рисунки с философской точки зрения.

«Он жил внутренней жизнью, и истинные свидетельства того, каким человеком он был, чего пытался достичь, сохранились исключительно в его работах».

Эйприл хотелось прочитать вовсе не об этом. А если автор все-таки не прав? Вдруг было что-то еще? Она же знает наверняка, что целый кусок жизни художника остался неизученным: годы, проведенные в Баррингтон-хаус, история, на которую намекает в дневниках Лилиан. Основываясь на ее записях, можно было бы получить сведения от пока еще живых соседей, если только те захотят с ней говорить. Возможно, другие — эта Бетти и чета Шейферов — тоже видели картины Хессена или, по крайней мере, слышали о них от Лилиан и Реджинальда Наверное, это слишком смелое предположение, однако она должна рассказать все, что ей известно, этому парню, Майлзу Батлеру. В конце книги сообщалось, что он куратор в галерее Тейт, так что разыскать его будет нетрудно, если, конечно, он еще работает.

Эйприл все так же по диагонали просматривала рассуждения Майлза об искусстве, останавливаясь на тех местах, где о Хессене сообщалось что-нибудь конкретное. И из того немногого, что было сказано о художнике, вырисовывался портрет человека вспыльчивого, неприятного, болезненно мстительного, совершенно равнодушного к переживаниям других. Постоянно упоминалось о его несдержанном темпераменте, описывалось, как он рвал те немногие дружеские связи, которые имел до войны.

Хессен пребывал в глубокой депрессии еще до того, как без обвинения и суда был заключен в карцер Брикстонской тюрьмы по предписанию 18 «б». Автор предполагал, что у художника еще до ареста развилась биполярная болезнь, из-за которой он сделался «обессиленным, апатичным параноиком, вероятно проявляющим признаки шизофрении и мании величия».

Знакомый художника, скульптор Бостон Мэйз, уверял, что Хессен совсем не мог спать и в его лице было что-то мертвенное. Он часто разговаривал сам с собой на глазах у всех, забывая о том, что он не один. Он отличался невероятной рассеянностью, отстраненностью и забывчивостью. «Разум, дергающий за привязь».

В некоторых мемуарах упоминалось о том, как по-глупому Хессен пытался приобщиться к энохианской и черной магии. Однако если оставить в стороне лихорадочные попытки художника обрести эзотерическое знание, а также философские и политические статейки, какие Хессен сочинял в тридцатые (и какие навсегда подорвали его репутацию), Майлз Батлер честно признавал, что ему не от чего оттолкнуться, кроме как от сохранившихся рисунков. Поэтому-то он и пытался их расшифровать.

«Работа Хессена была идиосинкразическим и глубоко личным исследованием внутреннего видения, чем-то таким, на что он потратил всю свою взрослую жизнь. В студенческие годы он готовился к этому, занимаясь философией, а затем исследуя экстремальные политические доктрины, пока не понял, что ответы, которых он добивается, лежат вовсе не в области идеологии или верований. Философия и горячечное увлечение фашизмом были, по мнению Хессена, всего лишь сосудами, стоявшими где-то рядом с Вихрем, они были способом приблизиться к нему, симптомами, подготовительным этапом. И только через искусство и погружение в оккультные ритуалы Хессен и смог подойти к пониманию собственного видения мира.

Вихрь был для него тем местом, где, по собственному убеждению Хессена, он обязательно окажется после жизни: истинным и окончательным пунктом назначения человеческого сознания, жуткой, лишенной света, вращающейся вечностью, которая постепенно разлагает душу на фрагменты; по сути непрекращающимся кошмаром, где индивид никак не может повлиять на процесс своего неизбежного распада. Личность, воспоминания превращаются в ошметки, и под конец сознание в силах замечать только страх, боль, непонимание, ощущение загнанности в ловушку, потерянность и одиночество. То есть по сути — ад. Паранормальные явления представляют собой всего-навсего последние судороги потерянных душ, которые пытаются вернуться к жизни на краю Вихря, туда, где стены, отделяющие их мир от нашего, тоньше и проницаемее всего».

В следующей главе рассказывалось об одержимости Хессена смертью; Он был убежден, что его единственный шанс расшифровать смысл существования — изучить процесс умирания.

«…когда человеческое сознание понимает, что настал конец, и его диалог с обреченным обрывается.

Яснее всего можно увидеть то, что происходит после жизни, на самый короткий миг, в посмертной маске, в выражении лица покойника, особенно если открыты глаза. Глаза позволяют нам немного приблизиться к материи, что мы называем душой, и к тому месту, куда она ускользает. Именно в глазах умирающего я впервые увидел Вихрь.

И то, чем мы сумеем стать при жизни в самых сокровенных глубинах себя, и определяет наше положение в следующем существовании».

Из всей этой галиматьи получалось, что Хессен был убежден в наличии некоего дуализма, подобно Фрейду и Юнгу, но только на более мистическом и зловещем уровне.

«Из своих исследований психических феноменов в двадцатые и изучения людей, обладающих способностью говорить на разных языках, Хессен заключил, что существует как минимум два „я“, которые постоянно присутствуют и живут в одном теле. То из них, что видно всему миру и называется личностью, в лучшем случае — искаженный образ, примерная копия, созданная нами самими по необходимости, для того, чтобы выжить. Но когда этот образ исчезает — либо в момент смерти, либо в приступе помешательства или в любом другом состоянии измененного сознания, а чаще всего во сне, — можно заметить промельк другого „я“.

Хессен всю жизнь пытался отыскать это другое „я“ всеми доступными методами: отключал сознание с помощью оккультных ритуалов, гипноза, автоматического письма или живописи. Его не интересовало ничего, кроме этого другого „я“. И через общение с другим „я“, понимание и полный контроль над ним еще при этой жизни, человек, по убеждению Хессена, мог достичь не только понимания своего будущего существования внутри Вихря, но и подобия жизни на духовном плане — или же жизни после смерти. Той живости, которая служит мостом между смертным миром и тем другим, жутким миром, расположенным совсем близко, но все-таки скрытым, недоступным невооруженному взгляду и обычным чувствам.

До сих пор не поддающееся логическому и разумному описанию, его творчество должно было восприниматься как чистый и внезапный промельк другого „я“, обычно проявляющего себя либо во сне, либо в состоянии эйфории, либо в момент умственного распада; „я“, что постоянно обитает в Вихре среди тех, кого Хессен называл населением Вихря. Потому понять и оценить его и его работы по-настоящему способно только то другое я.