– Нет, я полечу в качестве главного биолога, – стараясь казаться спокойным, ответил я.

– Никуда ты не полетишь! Я не позволю остановить все работы в самом нужном отделе института из-за твоей прихоти.

– Это не прихоть, а как раз та самая работа. Здесь мои коллеги вполне справятся, соединив знания в подобие коллективного творческого порыва, а там должен присутствовать человек, понимающий предмет максимально глубоко. Ты сам упомянул о возможности чрезвычайной ситуации. Кто, кроме меня, способен не только преодолеть трудности, но и довести эксперимент до конца? Ты же понимаешь, что я прав, Георгий Альбертович, не упрямься.

– Твое назначение тоже согласовано там, – директор указал на потолок, – как мне недавно доложили?

– Ты уж извини, что в обход тебя, – я развел руками.

– К подобным вещам в твоем исполнении я уже привык, – уныло протянул Скворцов, глядя перед собой. – Не забудь назначить исполняющего обязанности на время своего отсутствия. Кого-нибудь помоложе, чтобы не состарился до возвращения экспедиции…

– Я понимаю, что наш брак тебе уже надоел, что я не представляю для великого ученого никакой загадки как женщина и никакого интереса как личность, но почему бы нам не развестись традиционно? Зачем обязательно улетать? – жена нервно чиркнула зажигалкой и прикурила новую сигарету.

– Ты глубоко заблуждаешься в своих предположениях, – я попытался взять ее за руку, но она отодвинулась. – Летим со мной. Ты же классный электронщик, нам позарез нужны специалисты такого уровня.

– А дети? Ты о них подумал? Или их ты тоже намерен заморозить, как куриные окорочка, и запустить к далеким звездам?

– В их возрасте это предел мечтаний…

– Ты просто чудовище! Сколько же я тебя терпела! Улетай, уматывай прямо сейчас! И не смей даже заикаться при детях о своем идиотском полете!

– Так мне уматывать или не сметь заикаться?

– Прекрати издеваться надо мной, – она, наконец, расплакалась. – Бездушный изверг! Ты ничего не видишь, кроме своей работы! Мы для тебя никто, предметы обстановки! Я могу прямо сейчас впасть в твой дурацкий анабиоз, а ты заметишь это, только когда износишь все чистые рубашки и носки! А дети? Ты хотя бы раз поинтересовался, какие оценки они получают в школе или с кем дружат? Сын из кожи вон лезет, чтобы сделать нечто, заслуживающее твоего внимания, а тебе все «до лампочки»! Дочь выиграла конкурс по бальным танцам, ты об этом знал? Ты, вообще, в курсе, что она танцует?

Я поморщился. На последнем конкурсе с участием дочери был я, а не жена, но останавливать ее мне не хотелось. Пусть выговорится, вернее, прокричится. Если я принял решение, то изменить его способны только аргументы, а не скандалы, уговоры или угрозы. На ближайшие десять биологических лет я себе занятие выбрал, нравится это кому-то или нет. Если жена не полетит, то… мало ли вдов по стране? При живом муже, конечно, мало, но я могу поспеть как раз к рождению правнуков, хотя и надеюсь вернуться несколько раньше. А быть может, не вернусь совсем. Путь в триллионы километров долог и непредсказуем. Но выбора нет.

После бесславного фиаско первого Контакта с внеземными цивилизациями мечты о гиперпространстве так и остались мечтами, а треть световой скорости и качественный анабиоз уже реальность. Но главная реальность – невыносимый зуд исследователя, донимающий человека испокон веков. Какая уж тут этика семейной жизни? Исследователь только тогда чего-то стоит, когда становится социопатом, совершенно не способным жить в нормальном обществе. Половина таких людей идет на штурм застоявшихся догм, жертвуя вторую половину сложившимся социальным институтам. Первая половина самозабвенно пропадает в лабораториях, колесит по свету, пытается обустроить Луну и Марс, а вторая в это время отдувается за них в «психушках», изгнании, партиях и сектах, беся своим поведением обывателей и подготавливая тем самым общество к восприятию свежих идей и открытий «первых».

Конечно, в нескончаемом потоке добровольцев, вспенившем коридоры нашего института после объявления о наборе в Первую Межзвездную экспедицию, первопроходцев по убеждениям было маловато. Не было никого и из числа печально знаменитых космических десантников, видимо, десять лет, прошедшие со времени Контакта, не залечили их душевные раны. Зато были смывы с самого что ни на есть социального дна. Нет, таких мы все же не брали; идеальных людей нет, но наличие серьезных заболеваний или уголовных рецидивов ставило перед кандидатом непреодолимый барьер. Нам требовались люди пусть и слабые, чтобы обеспечить себе достойную жизнь в земном обществе, но способные выжить на новом месте, если таковое найдется. Исключение составляли «смертники», которые должны были вернуться вместе с кораблем и экипажем обратно, поставив своего рода рекорд пребывания в анабиозе. Ради науки, а в случае неудачи – во славу правосудия.

– Ты меня не слушаешь? – жена вытерла слезы.

– Это что-то меняет?

– Нет, но мне хотелось бы запомнить тебя лучшим, чем ты есть на самом деле.

– Перед отлетом у нас будет целая неделя отдыха. Съездим к родителям, сходим с ребятами в зоопарк, цирк какой-нибудь…

– Ты твердо решил? – слезы на лице жены высохли, и голос зазвенел от ледяной отчужденности.

– Да.

– В вашу смену будут дежурить пилот Кольченко и инженер Бахарева. Молодежь, конечно, но энтузиазм этот недостаток нивелирует. Вот их личные дела, ознакомьтесь на досуге, – руководитель проекта генерал-лейтенант Военно-Космических Сил Сомов передал мне пару прозрачных папок.

– Решили рассредоточить начальство по разным сменам? – спросил я, разглядывая крупные фотографии пилота и инженера.

Надо же – «молодежь»! Знал бы ты, на сколько я их старше! Моя аккуратная бородка, густо усыпанные сединой волосы и вечно утомленные глаза вводили в заблуждение всех, кто меня плохо знал.

– Да, причем с максимальным временным интервалом пробуждения. Так стратегически разумнее.

– Понимаю. Они знакомы? – я кивнул на «файлы».

– Как и все в тренировочном лагере. Близко подружиться им пока не удалось, – генерал усмехнулся, – но психологи утверждают, что…

– Понятно, – перебил его я. – Когда наша первая смена?

– Восьмой и шестьдесят первый месяцы… – генерал нахмурился.

Привык к дисциплине, что поделать? А я привык к свободе в общении, и о моей резкости его должны были предупредить. Иногда я зарываюсь, это верно, но так уж меня воспитали родители и избаловали почести.

Прошу прощения, я еще не пояснил, что и установки для анабиоза и двигатели для звездолета мои запатентованные изобретения. Я – гений всемирного масштаба. И насколько этот факт противен окружающим, меня мало беспокоит. А противен он, видимо, до крайности.

В полет мировое научное сообщество отпустило меня единогласно, посчитав, что в мое отсутствие прогресс замедлится ровно настолько, чтобы весь ученый мир взял отпуск и восстановил нервы после моих выходок. Тем хуже для них.