Или же пусть этот пепел попадет в те места, где я бывал несчастлив и в отчаянии. На кухню загородного клуба в Пенсильвании; в карман фартука той злобной ирландской старухи; на широкие ступени деревянной лестницы, по которой дважды за ночь поднималась пьяная девушка в белом платье; на ферму близ Кутана, где в десяти ярдах от него упал, но почему-то не взорвался снаряд; в лагерь Кейнога, где из-за казни двух итальянцев, которых я никогда не видел и о которых не знал, мне впервые довелось почувствовать себя отверженным и одиноким».

У открытой могилы монотонно, нараспев, звучали слова молитвы. И тут вдруг каким-то чудом вспомнились слова совсем другой, которую он много лет назад прочитал в журнале, посвященном путешествиям и туризму. Напечатана она была в статье про Иерусалим. Эту молитву полагалось читать вслух возле Стены плача, и он вспомнил ее с невероятной ясностью и отчетливостью, словно держал перед собой глянцевую страничку журнала:

По Храму, что был разрушен…

Мы сидим в одиночестве и скорбим.

По стенам, что были разбиты…

Мы сидим в одиночестве и скорбим.

По нашему утраченному величию…

Мы сидим в одиночестве и скорбим.

По нашим великим умершим…

Мы сидим в одиночестве и скорбим.

По бесценным камням очага, что сгорели…

Мы сидим в одиночестве и скорбим.

По священникам нашим, что оступились…

Мы сидим в одиночестве и скорбим.

По царям нашим, что презрели Его…

Мы сидим в одиночестве и скорбим.

По знаку раввина он бросил поданную ему гвоздику на гроб отца. Все остальные по очереди сделали то же самое. Затем он помог матери сесть в машину. Луис сел рядом с ней. Кортеж медленно двинулся к воротам. Федров обернулся — в последний раз. Могильщики снимали кусок брезента с холмика коричневой земли. «Надо было дать им на чай, — подумал Федров. — Может, тогда они подождали бы, пока мы не выедем за ворота кладбища».

Шел последний иннинг, и Федрову страшно хотелось пить, ведь почти весь день он просидел на солнце. Пробегая мимо скамей к центру поля, Майкл увидел Ли и поздоровался с ней.

— Добрый день, миссис Стэффорд, — вежливо сказал он.

— Привет, чемпион! — откликнулась Ли.

— Найдешь меня в баре «Винни», — сказал Федров сыну. — Приходи туда, как только закончится игра. Отвезу тебя домой.

— О’кей, папуля! — крикнул в ответ Майкл и затрусил дальше, занимать позицию в центре поля.

Федров обернулся к Ли. Она сидела, уперевшись локтями в колени и поставив длинные ноги на спинку нижней скамьи. Поля ее соломенной шляпы затеняли верхнюю часть лица.

— Пива хочешь? — спросил Федров.

— Нет, спасибо, — ответила она.

— Разве тебе не хочется пить?

— Еще как хочется.

— Но только не пива, да?

— Только не с тобой.

— Это еще почему?

— Слишком маленький городок, — ответила Ли и злорадно усмехнулась.

«Опять за свое, — подумал Федров. — Сводит старые счеты, сознательно или бессознательно. Мстит за то, что была отвергнута в сорок седьмом». Память у Ли была долгая, к тому же то был единственный случай в ее жизни, когда ей не удалось удержать мужчину, которого она хотела. И вот время от времени, оставшись наедине с Федровым, она пыталась уколоть его, отомстить за это единственное свое поражение.

— Я же теперь всеми уважаемая матрона, — добавила она. — Или ты не слышал?

Федров поднялся и смотрел на нее сверху вниз.

— Нет, — ответил он, — не слышал.

Она откинула голову. Зеленые глаза смотрели насмешливо.

— Ты чертовски красива, Ли, — пробормотал он. — До сих пор красива. Жду не дождусь дня, когда ты наконец постареешь и подурнеешь.

— Не дождешься, миленький! — ответила она, и на секунду пред ним предстала юная Ли Левинсон из Бронкса.

— Тогда до вечера, — сказал он.

— Смотри, я тебя предупредила. — Она провожала Федрова взглядом до тех пор, пока он не обошел изгородь и не вышел на улицу к машине.

Пиво показалось превосходным на вкус, и Федров быстро опустошил первый бокал, сидя в полутемном и полупустом баре. Заказал второй и стал пить, но уже медленнее, смакуя, в ожидании сына.

Телевизор в баре был включен, шла прямая трансляция матча из Бостона — «Янки» против «Ред сокс». Какое-то время Федров лениво и рассеянно следил за игрой, отмечая разницу между тем, что видел сейчас на экране, и любительской беготней, за которой наблюдал весь день на школьном стадионе.

— Как считаешь, они выиграют знамя?[30]— спросил он у бармена Винни.

— Да они всегда его выигрывают, — ответил Винни. — Ублюдки…

Федров улыбнулся. Винни, человек разумный во всех отношениях, без всякой видимой причины ненавидел постоянных победителей. «А что, если, вернувшись в город, попросить секретаршу забронировать пару мест для меня и Майкла? — подумал Федров. — На все игры чемпионата „Уорлд сириз“,[31]как только начнут продавать билеты?..» Ему нравилось обсуждать с сыном матчи — в основном потому, что Майкл пытался быть беспристрастным и хладнокровно оценивал все происходящее на поле. Наверное, в этой чисто мужской атмосфере он казался себе более взрослым. Подчас даже более взрослым, чем все окружающие его мужчины. И детские черты прорывались лишь тогда, когда он начинал восторженно вопить, если его «идол» прорывался к очередной базе или возвращался в «дом». Сам этот факт заставлял Федрова более терпимо относиться к собственным маскам и не слишком расстраиваться, когда они оказывались сброшены.

Впервые Федров взял Майкла на большую игру чемпионата, когда мальчику было шесть. Происходило это на стадионе «Поло-Граундз», «Джайэнтс» играли против «Редз». Команда «Янки» была, конечно, интереснее, но все перевешивал стадион «Поло-Граундз», где сам Бенджамин впервые побывал в возрасте шести лет на своем первом бейсбольном матче. И тоже с отцом. Будучи по сути своей человеком без корней, Федров даже подумал тогда с улыбкой: мы должны сделать это семейной традицией. В семье у них не было знатных предков, которым надо бы родить наследника-мальчика; не было торжественных семейных церемоний, где следовало представить наследника; не было в жизни Федрова ни церкви, ни синагоги, ни культа, в которые бы он свято верил и считал бы себя и своего сына неотъемлемой частью трехтысячелетнего мифа. Не было у него и бессчетных акров земли, которую бы любовно возделывали на протяжении столетий люди одной с ним крови; не было звучной фамилии, которой мог бы гордиться его шестилетний сын. Не мог же он привезти своего сына в ту скобяную лавку, где в 1927 году разорился его отец, и сказать: «Вот здесь твои предки, погибая, хранили свою честь». Он не мог отвезти своего сына в Россию и найти там город, где родился и вырос дедушка, его собственный отец, и прочесть его имя на мемориальной доске, прикрепленной к дому, где произошло это событие. Он даже не знал названия городка, не знал, разрушен ли он немцами до основания во время войны или же уцелел. Не мог он отвезти своего сына и в Ньюарк, место, где родился он сам, Бенджамин Федров. Потому что через четыре месяца после его рождения семья переехала, и он не знал ни названия улицы, ни номера дома, и как-то в голову не пришло спросить. Правда, мать рассказывала, что родился он на кухонном столе, но сомнительно, чтобы через столько лет стол этот можно было найти и показать сыну. Итак, за неимением иных «племенных» принадлежностей Федров решил взять своего сына на «Поло-Граундз» — лишь только потому, что когда самому ему было шесть, его отец тоже возил его в «Поло-Граундз».