– Что я им? Никого не трогаю, оружия в руки не беру. Не пойду из дому. Вот вы воюете год, почитай, только разор от бойни этой. Власть любую кормить надо, а, окромя крестьянина, этого никто не сделает. Что белые, что красные, что твоё вольное войско – всё едино, всем лошадей да харч подавай. А кто работать будет на земле? Ты подумай, что с твоей Алёной и с дочками будет? Не ходи, брат, вернись в дом!

– Не будет прежней жизни, неужели не видишь… Вот и хочу вернуть крестьянину свободу и землю! Красные ведь всё почистят, как саранча! Да и не забудут, на чьей я стороне воевал. Ладно, поступай как знаешь, но помоги моей семье, Алёне помоги с девчонками! Боязно мне за них! – закончил Калина.

– Об этом не волнуйся, брат! Бери узел с пропитанием, здесь вам на три-четыре дня будет, лошадей смени, а то твои ослабели. Если что, вертайся… Обнимемся, Калина. – Сказав это, Анисим крепко обнял и поцеловал старшего брата.

Выйдя на крыльцо, поцеловав племянников, которые поджидали отца возле сарая, перекрестив всех, простился и взволнованным вернулся в дом. Евдокия, успевшая во время короткого разговора собрать узел с едой, с тревогой взглянула на мужа своими лучистыми глазами.

– Что, неужли ушёл Калинушка? О, Боженька, что же будет? Как же Алёна с девчонками жить будет без него? Анисим, страшно мне, что же с нашими детушками станет, с нами? Сказывают, не жалуют красные родню беляков? – разволновавшись, негромко, словно напричётывала Евдокия.

Анисим, погладив по голове разволновавшуюся жену и поцеловав в глаза, пытался её успокоить.

– Ну что ты, родная, всё будет хорошо, родишь мне ещё дочку, такую же красавицу, как ты. Что бы ни было, а руки мои не в крови, селяне уважают, хозяйство крепкое держу. Кому мешаю? – ласково, словно с маленькой девочкой разговаривая, успокаивал Дусю Анисим. Так уж повелось у них: будучи старше жены всего на два года, Анисим всегда казался много пожившим и повидавшим. Когда-то зародившееся чувство с годами стало только теплее и дороже. Вовсе не похожий на своего старшего брата ни лицом, ни характером, Анисим Самсонович был терпелив и степенен, жизнь его шла размеренно и неспешно. Он всегда верил, что добро человек помнит и ценит; несмотря на большое количество работников в хозяйстве, он трудился вместе со всеми, относился к ним с уважением и с пониманием того, что не каждому Бог даёт достаток, и не кичился этим.

Ночь не спали… Ждали, что вот-вот в село войдут красные. Так оно и случилось. Ранним утром загремели повозки и послышалась конница. И тут же кто-то постучал в окно. Это был сосед Гамозов Василий.

– Анисим, Анисим Самсонович, – забарабанил он в окно, – Калину вместе с сыновьями красные поймали. К дому ихнему ведут!

Услышав эту новость, Анисим, накинув шубейку и сказав жене быть в доме, побежал в центр села, где стоял двухэтажный дом старшего брата. Туда уже согнали почитай всех жителей. На улице по-зимнему было морозно. Селяне ёжились, с испугом поглядывая на одетых в кожанки и в тулупчики с красными повязками вооружённых людей. Светало, крепчал мороз. Из сарая, где стояли два часовых с винтовками, вывели раздетого и окровавленного Калину и связанных босоногих его сыновей. Женщины с испугом запричитали, поднялся вой, плач. Анисим как застывший глядел на старшего брата и племянников. Калина глазами отыскал его, смотрел строго, но без упрёка, будто напоминая недавний разговор. Племянники, испуганные юнцы, шли за отцом, озираясь по сторонам, удивлённо смотря на происходящее. Были они погодки, старшему минуло восемнадцать, оба похожие на отца, черноволосые и голубоглазые, схожи между собой так, что Анисим их часто путал.

Конвойные вывели пленных в центр усадебной ограды. Шеренга солдат выстроилась напротив них. Тот, кто был в кожанке, громко выкрикнул:

– За участие в колчаковской банде и вооружённую борьбу против советской власти Зыков Калина с сыновьями приговаривается к расстрелу!

В это мгновение из дому вытолкали перепуганную жену Калины Алёну и трёх дочек, прямо в ночных сорочках и босиком. Дом, уже обложенный соломой, тут же вспыхнул ярким пламенем. От огненных языков стало жарко. Алёна с криком бросилась к мужу, девочки за ней. Младшей, Федоре, было пять годков, старшей, Татьяне, – восемь. Девочки отчаянно плакали и тянули мать за рубашку. Солдаты отталкивали плачущих к горевшему дому. Грянул залп… Алёна вскрикнула и безумными глазами стала осматривать окружающих. Было очевидным, что женщина лишилась разума. Девочки, напуганные увиденным и безумными глазами матери, громко заголосили. Всё произошло так быстро, что Анисим не успел даже осознать этого. Собравшиеся притихли. Тот, что был в кожанке, вновь громко прокричал:

– Семье не помогать! Не кормить! Замеченные будут расстреляны!

Дом горел, пламя вздымалось высоко в розовеющее небо. Жар растекался и обжигал стоящих. Ополоумевшая Алёна с восторгом бегала вдоль пожарища и отгоняла стоящих селян. Смотреть на безумную женщину с плачущими девочками было ещё страшнее, чем на состоявшуюся казнь. Солдаты стали разгонять людей. Анисим порывался взять девочек за руки и повести к себе домой, но «кожанка» окрикнул его:

– До тебя, брательник, ещё доберёмся! А ну прочь! – и поднял на него ружьё.

Все разбрелись по домам. Каждый думал, что такое может произойти и с ним, ведь к белым по мобилизации ушло много мужчин.

Анисим спешно зашагал к дому. В висках стучало, мыслил только об одном: «Спасти, защитить Алёну и племянниц». Евдокия встретила его с испуганными глазами, передававшими её смятение.

– Дуня, быстро собери из тёплой одежды что-то для Алёны и девочек да что-нибудь из еды, – скороговоркой вымолвил Анисим, ничего не сообщая о произошедшем и подчёркивая срочность и важность просьбы.

Дуняша по зареву огня, увиденного из окна, по оружейному залпу поняла о разыгравшейся трагедии без рассказа мужа.

– Где они? – только и спросила Дуня.

– Там, на углях сгоревшего дома, жару хватит, пока не замёрзнут. А я за мужиками, землянку выкопаем да печь сложим по-быстрому, – взяв лом, лопаты и верхонки, спешно пояснил Анисим.

– Что же красные? Ведь поубивают? – испуганно проронила Дуняша.

– А мы там, знаешь, между леском и кладбищем выкопаем, не найдут и не увидят. А ты с бабами нашими поговори, чтоб кормёжку организовали по очереди. Не откажут, – уже закрывая двери, закончил Анисим.

Он пошёл по соседям, обошёл Гамозовых, Храмовых, Куликовых… Мужики без лишних слов, взяв ломы и лопаты, тут же собрались и пошли к назначенному Анисимом месту. Отбросав снег, оголив ещё не промёрзшую землю, дружно и молча начали работу. В течение часа к ним присоединились ещё пять человек. Жители села, многие из которых держались старой веры, уважавшие Зыковых за веру, трудолюбие и честность, взялись за спасение семьи Калины Самсоновича, не сговариваясь. К вечеру землянка с выложенной печью была готова. Анисим чуть ли не бегом бросился за погорельцами.

Приблизившись к пожарищу, он увидел Алёну, сидящую на обгорелом бревне, и молчаливо присевших рядом девочек. Алёна, так и не пришедшая в себя, широко раскрытыми глазами смотрела в одну точку. Было очевидно, что она не очнулась, покинувший разум так и не вернулся к несчастной женщине. Девочки, понимая, что спасения не будет, от холода перестали плакать и беспомощно жались к матери. Охрана с усилением к вечеру мороза ушла, бросив страдальцев. Из-за сарая вышла Евдокия, держа в руках одежду. Анисим, схватив за руки девочек и Алёну, набросив тулупчики и надев валенки, потянул их к окраине села. Алёна шла покорно, но явно не узнавала ни Анисима, ни дочерей. Взгляд был мутным и отрешённым. До вырытой землянки добежали быстро. Это жилище представляло собой яму, в которую вели земляные ступени. Сверху были набросаны доски, ветки деревьев и выходила небольшая труба. Спустившись вовнутрь ямы, девочки припали к топившейся и изрядно поддымливавшей печи. Евдокия на перевёрнутой бочке наладила стол со скромным съестным. Девчонки набросились на картошку, хлеб и молоко как галчата. В стенах были выкопаны углубления, в них настелили соломы, тряпок, это должно было служить кроватями и постелью. Алёна молча повиновалась, она немного поела и легла в отведённую ей «кровать».