* * *

— Настоящий Рембрандт?.. Нет, ну вы подумайте только, настоящий Рембрандт!.. Мне приволокли на экспертизу настоящего Рембрандта, Рита, и, ты бы подумала, откуда?.. из Васильсурска, из деревни, представляешь!..

Рита заглянула в рабочую комнату мужа из коридора. Ее голова была обмотана махровым полотенцем — она только что приняла горячую ванну. Смуглое лицо блестело, намазанное дорогими кремами. Она старела уже стремительно, и ей не грех было позаботиться о своей увядающей коже.

— А где это Васильсурск, Бахытик?..

— О, это такое живописное местечко на Волге, раньше это город был, еще при Иване Грозном основан, там жили корабелы… потом все пришло в упадок, революция, разруха… теперь это просто большое село… Оттуда, представь, приплыла в Москву такая бойкая старушка Формозова, с картинкой под мышкой… вот, говорит, взгляните, всю жизнь в гостиной висела, потом за печкой стояла, а я дом продавать стала — вытащила, от пыли вытерла, гляжу, уж больно картинка хороша, дай-ка в Москву на экспертизу свезу!.. Вот и привезла. Настоящий Рембрандт ван Рейн, твой, между прочим, однофамилец, душечка!

Рита вошла в комнату, сдернула полотенце с головы, протирала мокрые волосы, россыпи мелко завившихся от влаги черных кудрей. Седые нити блестели там и сям. Старость, Рита, старость. Скоро твоя гибкая спинка перестанет в танце гнуться, как надо.

— Дай глянуть. — Она наклонилась над холстом, разложенным на столе под лампами сильного накала, под укрепленными на штативах лупами. — М-м, какая красота!.. Это и вправду, наверное, твой Рембрандт. Только у него был такой мазок — плотный, с такими странными пупырышками, бугристый… светящийся изнутри, будто там светлячки сидят, под красками, за холстом…

Бахыт оторвался от влюбленного созерцания полотна. Искоса поглядел на склонившуюся над столом Риту.

— Не скучаешь?..

Она выпрямилась. Глаза потемнели, под ресницами полыхнул черный огонь.

— Не поняла.

— Не скучаешь, говорю, по художнику своему?.. Сердечко не екнуло?..

Он увидел ее спину. Она повернулась к нему спиной мгновенно.

— Рита, Рита, Рита… Ну нельзя же так… Я не хотел тебя обидеть. Ничего плохого не хотел, ты слышишь?!..

Она обернулась уже от двери, раздувая ноздри.

— Какое ты… — Она куснула губу. — Ты, да, ты имеешь право меня так спрашивать? А если я отвечу, что скучаю?

Антиквар, отложив лупу в сторону, встал из-за стола. Его усики подрагивали.

— Рита. Ну не надо так. Все, что ни делается в жизни, все к лучшему. Ты многое пережила, я догадываюсь. Когда ты удрала из Америки с Лисовским, ты же совсем не предполагала, что Женька, сволоченок, бросит тебя… буквально на дороге. Одну. Без всего. С горсткой дурацких бабьих побрякушек в шкатулке под мышкой, с тремя тряпками в чемоданишке. А ты, небось, думала, что станешь женой алмазного магната. Ты…

— Я ничего не думала! — Она уже тяжело дышала. Мокрые волосы рассыпались по голым, высовывающимся из полосатого халата плечам, падали на щеки, лезли в рот. — У меня же не голова, а свекла! У меня же только руки и ноги для танца! И дырка для…

— Рита! Ну прекрати! — Он стоял перед ней, схватив ее за запястья, сощурясь, глядел ей в лицо. — Если бы ты не удрала из Америки с Женькой, я бы не встретил тебя! И мы бы…

Она вырвала руки. Больно ударила его ребрами ладоней по кистям. Он отшатнулся.

— Ты забыл, Бахыт. Ты как будто бы все забыл. Нет, память у тебя хорошая. Ты забыл, на каких условиях я пошла за тебя. При каком условии. Напомнить?!

Со стола на них, стреляющих друг в друга глазами, смотрела грустная восточная девушка в тюрбане. Девушка сидела в кресле с высокой спинкой, на ее колени была брошена парчовая, переливающаяся золотыми узорами ткань; она вся, будто елка в Рождество, была увешана, усыпана, как алмазным снегом, драгоценностями: ее шея была обвернута три, четыре раза жемчужной низкой, где перемежался розовый, белый и черный жемчуг, в ушах у нее качались длинные, как слезы, висюльки то ли из хризолита, то ли из аквамарина — бледно-зеленые, прозрачные, — на ало-розовом, как заря, атласе тюрбана светились нежные капли мелких брильянтов и горного хрусталя; талия была туго затянута в бархатный корсаж цвета осеннего листа; у девушки, среди всего этого великолепия, были такие печальные глаза, полные невылившихся слез, что хотелось прижаться к ней, шепнуть ей на ухо слова утешения, вытереть ей глаза от слез ладонями.

У ног девушки, коленопреклоненный, стоял старый человек. Он был весь сед, как лунь, морщинистое скуластое лицо было сурово, угрюмо, как у старого солдата. Узкие глаза были непроницаемо равнодушны. Он смотрел не на девушку — он смотрел в пространство, мимо нее. Он смотрел в свою близкую смерть. На колене он держал потускневший медный военный шлем. Седые усы нависали над подковой губ. Морщины изрезали высокий лоб. В ухе, обращенном к зрителю, мерцала золотая слезка серьги.

Худайбердыев кинул взгляд на печальную девушку и на старика у ее ног. Саския?.. Нет, для Саскии натура слишком молода. И потом, Саския была беленькой, рыжей, а эта смуглянка. Хендрикье?.. Возможно. Рембрандт был много старше Хендрикье, своей служанки.

— Не надо мне ничего напоминать, Рита. Я и так помню. — Он отвел тяжелый взгляд от картины. — Давай сменим пластинку. Я куплю этого дивного Рембрандта у этой васильсурской курочки за гроши, предложу ей, м-м, тысячу долларов, а то и пятьсот, она таких денег никогда в жизни не видела, бедная деревенщина. А сам продам этот холст… ну, на Кристи… при содействии Гии Ефремиди… за несколько миллионов. Как ты думаешь?.. А?..

* * *

Этот синий негр на подтанцовках, у меня на бэк-вокале, очень нравился мне.

Он мне приглянулся сразу, как перешел ко мне с подтанцовок у Люция. Когда это произошло? Я особо не замечала таких вещей, всем подобным распоряжался Беловолк, я не понимала ничего в этих крошках и амбалах, что раскачиваются там, сзади меня, напевая, завывая, вскрикивая, дергаясь, создавая мне гудящий, прерывистый музыкальный фон, — мурлыкают, стонут, воют, да и ладно, и хорошо. Мне важно было самой не ударить лицом в грязь, все свое спеть, чтоб от зубов отскочило, охота мне еще была думать о бэк-вокале. Но этот синий негр! Я сразу приметила его.

Господи, когда кончится этот холодный март?! Эта холодрыга… Эти вечные снега… Я не снимала черных перчаток из тонкой кожи — руки у меня все время мерзли, на сцене вечно дуло из всех щелей, холодно было держать микрофон. Я приближала к огурцу микрофона холодные губы.

Я летучая мышь,

Я боюсь голубого огня.

И надменный Париж

Наглой роскошью плюнет в меня.

В Сан-Францисском порту,

На закате безумного дня,

В карты — ах, сигаретой ко рту —

Моряки проиграют меня…

Беловолк и Вольпи пробовали со мной старый эмигрантский репертуар. Мой чуть хрипловатый голос — «ах, Люба-то, вы не заметили, вы знаете, пьет!.. Пить много стала!.. Слышали, как голос изменился?!..» — идеально подходил для черной русской «летучей мыши» парижских подворотен двадцатого года, лондонских трущоб, сан-францисских портовых кабачков. Канувшее время, почему его стали вытаскивать из небытия? Потому что человек оглядывался назад и видел: там, позади, в тех черных годах, люди тоже страдали. Сейчас страдают — война на Кавказе идет. Тогда страдали — Россию взорвали, осколки летели по свету. Большевики — террористы номер один. Куда до них Масхадову и Басаеву.