— Когда твой Беловолк начнет готовить «Любин Карнавал»?.. Время поджимает.

— Беловолк не мой, и времени еще навалом. Скоро начнет, наверное. Мне он пока ничего не говорил.

— Зато мне говорил. — Он забросил в рот еще одну креветку. — Он хочет привлечь к «Карнавалу» в этот раз рок и рэп.

— Рок и рэп?.. — Я зачерпнула маленькой ложкой осетровой икры из крошечного блюдечка. — Презабавно. Еще забавней то, что он тебе об этом говорил.

Фрэнк, поблескивая белками, осклабился еще шире. Его лицо наплыло на меня, как черная Луна.

— Ты считаешь меня мелкой… как это… вошкой?.. Я не мелкая вошка, Люба. Я знаком со Стиви Уандером. Я знаком с Эминемом.

— С этим голубым придурком?..

— Я-то не голубой, успокойся. — Я рассматривала крутые завитки его черных, чуть с сединой, похожих на баранье руно волос над ухом. — Я прекрасно разбираюсь в этом деле, я же музыкант. Я сам занимался долго и роком, и рэпом. И потом, я знаю в Москве места. Рок-тусовки. Тусовку Стадлера, тусовку Кувшина, тусовку Лехи Красного. Это самые гениальные ребята в вашей рок-музыке.

Я вздрогнула. Стадлер! Леха Красный! Да это же звезды! А ты, черный мальчик, оказывается, не лыком шит. Вот как дело повернулось. Глядишь, вы с Беловолком споетесь, задавите меня вашим роком, куда я вам сгожусь со своим эмигрантским джентльменским набором.

— Твоя девушка — рокерша?..

— Моя девушка в Америке. Она скоро приедет сюда. Я сделал ей в посольстве, через Кеннета Фэрфакса, визу на три года. Она еще маленькая. — Он помолчал. — Ей всего четырнадцать.

— Ты любитель нимфеток, Фрэнк?..

— Я любитель пива, Люба. И креветок. И твоих бесподобных песен.

Она позвонила сначала Игнату Лисовскому, потом Бахыту. В трубке, когда она набрала номер Игната, нежный мелодичный голосок промурлыкал: «Абонент не отвечает или временно недоступен, попробуйте позвонить позднее». Бахыт снял трубку сразу же. «Здравствуйте, Бахыт. Я надумала. Я хочу встретиться с Григорием Зубриком». Она, закрыв глаза, видела, как Бахыт, держа трубку, смеется, подрагивает тонкими усиками. «Ну вот, давно бы так, давно пора. Если вы согласитесь, вы примете разумное решение, Люба». Они договорились ехать к Зубрику завтра.

Перед тем, как ехать, она вытащила Тюльпан из сумки и, в который раз, стала его рассматривать. Она медленно поворачивала его в руках, как маленькую серебристую планету. Ей показалось, что один из металлических лепестков чуть сдвинулся с места, шевельнулся. Алла поколупала его ногтем, раз, другой. Нет, все на месте. Все вылито из цельного железа намертво. Все-таки старая это вещь или новая?.. Худайбердыев говорит — она стоит дорого. Вернее, это Зубрик хочет ее купить дорого. Значит, она очень нужна Зубрику. Значит… Ничто ничего не значит. Она еще ничего не знает.

Она покачала Тюльпан в ладонях, как котенка. Металл отблеснул, будто седина. Маленькая голова седого ребенка. Маленький железный кулак. Ты никогда не разожмешься, ибо внутри тебя тоже железо. Мертвый сплав. Загадка, найденная в постели, близ еще теплого трупа. Как же быть? Как разгадать тебя? Зачем ты появился на свет, Тюльпан? Зачем тебя сделал Эмигрант?

Как… тебя… сделали… тот монгол в Нью-Йорке… она забыла его имя, что-то вроде Цаган… Цырен… и как же ты убиваешь, ты, орудие убийства…

Она еще раз ковырнула железный лепесток ногтем. Чуть не содрала перламутровую раковинку ногтя. Застонала. Поглядела на часы. Надо было поторопиться.

Жилье Зубрика ее поразило. Она ожидала всего чего угодно, но не такого роскошества. Зубрик перещеголял, должно быть, всех российских олигархов. Возможно, у него была врожденная тяга к византийской роскоши, к царской обстановке. В его жилище, в элитном особняке во Вспольном переулке, все подавляло невиданным блеском, позолотой, драгоценностями, фарфором, старыми картинами в тяжелых золотых багетах, антикварными японскими вазами, громадными, как в Большом театре, люстрами, свешивавшимися с украшенного лепниной потолка и звеневшими на сквозняке всеми хрустальными подвесками. Царь Зубрик! Она закусила губу, чтобы не рассмеяться. Сразу видать, Бахыт немало помог хозяину, загрузил апартаменты музейными мебелями. Алла не сомневалась в том, что Зубрик и антиквар — друзья. На той, римской, фотографии все они сфотографировались вместе неслучайно. Башкирцева и ее приближенные… Башкирцева и ее вассалы… Алла, стоя перед старинной картиной — она не знала, чьей кисти, она не разбиралась в живописи, — преодолевая брезгливость, смотрела в оплывшее лицо банкира, стараясь не глядеть на его свисающий, как бараний курдюк, над ремнем брюк, огромный живот.

— Ну-те-с, любезная Любочка, здравия желаю вам, родная, радуйте и впредь нас своим несравненным искусством. Я, как любитель искусств… как большой меломан… выражаю вам… — Алла дернула губой. Зубрик понял: не надо затягивать, — щелкнул пальцами, в гостиную, семеня на каблучках, в накрахмаленном фартучке, вошла горничная, катя перед собой двухэтажный столик для ланча на колесах, уставленный яствами и выпивкой. — Поговорим о деле. Бахыт сказал мне, что вы согласны продать мне эту редкую, хм-м-м… антикварную вещицу. Он назвал вам мою цену, как я понимаю. Назвал, да, Бахыт?

— Назвал. И госпожа Башкирцева не была против.

«Еще бы, кто будет против миллиона. А как ловко Бахыт наврал мне, что это вещь редкая, старинная, антикварная, эпохи… кого?.. Чингисхана?.. Брехло. Он же не знает, что Эмигрант мне все рассказал. Что за бутылкой „Абсолюта“ он абсолютно все, все, все мне рассказал. Все, кроме одного. Я не знаю, как Тюльпан убивает. Что это за оружие».

— Я не против. Только…

При слове «только» они оба, Худайбердыев и Зубрик, напряглись и сделали стойку. Алла переводила взгляд то на одного, но на другого. Выждала паузу. Она ведь все-таки уже была актриса.

— Что — только? — подал голос Зубрик и колыхнул животом. Бахыт отвернулся, якобы равнодушно посмотрел в высокое ампирное окно, за которым валил мокрый, волглый мартовский снег.

Алла озорно вскинула голову и улыбнулась. Закрученные черные локоны на ее щеках отбрасывали тень на ее дрогнувшие в улыбке губы.

— Только у меня есть одна просьба. Я бы хотела, чтобы эту сумму перевели не только на мой счет.

— А на чей же еще?..

Брови Худайбердыева поползли вверх, лоб наморщился. Зубрик, вертя в руках золотой брелок от часов, свешивающийся с его необхватного живота, затянутого в белый пикейный жилет, терпеливо ждал, что Алла скажет.

— Половину — на мой, да. Но не на те счета, что я открыла еще при Беловолке. У него к ним доступ и моя доверенность. Я хочу открыть другой счет. А половину — на счет, который я открою сама для одного человека.

— Для одного человека?..

Алла наклонилась, взяла со столика для ланча плоский бокал с коньяком, медленно отпила. Очень медленно, тягомотно, так, чтобы помучить их обоих, ждавших ее слов, положила в рот фисташку, зажевала.