Дарья усмехнулась. Обидно, жестко, жестоко, растянув губы в холодной улыбке.

– Мечты, ну-ну. А что, в твоем Риме все было хорошо и прекрасно?

– В Риме? Да нет, вряд ли. Людей там продавали, как и везде в то время, грабили соседей, резали, жгли и убивали, топили села каких-нибудь непокорных фракийских медов в их же крови. Грызли ближних своих из-за ерунды, клеветали, изменяли, бросали детей. Все как всегда.

– Тогда почему?

– Потому что Рим, девочка, это мечта, которой никто из нас никогда не коснется. И даже до Войны, поверь мне, она оставалась недоступной. А это… вряд ли я сделал бы что-то подобное именно сейчас.

Дарья чуть помолчала.

– Но ты все равно гордишься ей. Гордишься этим вот конем и всем остальным.

– Горжусь. – Морхольд осклабился. – Это мое прошлое, и странно было бы думать по-другому.

– Ну, ладно. А вторая?

Дарья показала на другое плечо. Колючая темная ночь, выделяемая мелкими белыми точками звезд. Кругляш луны, сделанный чем-то светлым, еле заметный туман. Серая растрескавшаяся плита и снова надписи, и снова на чужом языке. Девушка пригляделась, пытаясь понять хотя бы что-то.

Dream – Life.

Life – Love.

Love – Pain.

Pain – Blood.

Blood – Death.

No faith.

– А, кое-чего знаю. Смерть, любовь, кровь, морковь… да ты этот, как его?

– Романтик?

– Ну, я бы сказала по-другому, но и это тоже сойдет. Выпендрежник.

Морхольд нахмурился, засопел. Через лоб пролегла глубокая старая морщина, желваки заиграли. А потом сталкер рассмеялся. Легко, спокойно и чуть радостно.

– Да и хрен с ним. Какая разница?

Дарья кивнула.

– Значит, так, милая. Говоришь, что кто-то знает о твоем желании задать деру к Отрадному и дальше в Уфу?

Девушка кивнула. И передернулась.

Ощущение липкого и мерзкого чужого присутствия, цепким щупальцем попавшего в ее мысли, в разговор с умирающей женщиной из Уфы, в ее, Дарьи, голову. Одно только воспоминание скручивало изнутри пружиной, заставляло встать и пойти помыть руки и лицо с мылом, а лучше бы с песком. Отодрать от себя, с болью и покрасневшей кожей, кого-то, кто дотянулся до нее издалека.

– Кто-то. А кто – не знаю.

– Понятно. Ладно, давай собираться. Уговор такой: делаешь все, что говорю, слушаешь постоянно, не отвлекаешься. И помнишь про плату.

– Хорошо.

– Умница. На вот, это тебе. И не надо благодарить.

Морхольд сунул ей в руку что-то холодное и гладкое, а сам начал одеваться.

Дарья разжала ладонь, посмотрела, глотнула слюну. В руке, чуть поблескивая, лежала голубая гладкая бусина, оправленная в серебро, заплетенная в прочную цепочку. Морхольд, надевший выцветшую майку с еле заметным изображением странного мужика в плаще, шлеме и противогазной маске, с прямоугольником на груди, нацеплял бронежилет.

– Чего сидим? – не оборачиваясь к девушке, проворчал он. – Давай, экипируйся, нам с тобой уже надо выходить, если не хотим опоздать на последнюю электричку.

Даша кивнула и начала собираться, хотя на самом-то деле оставалось лишь правильно прицепить связку из ремней и кобуры, а все остальное ждало своего часа в полном порядке: вещмешок, найденный на развале рынка, плотная теплая куртка с капюшоном размазанной раскраски. Нож Морхольд ей дал из своих запасов, не очень длинный, удобный, с прорезиненной рукоятью. «Выкидуху» Даша спрятала в кармане брюк.

– Противогазную сумку не забудь. – Морхольд поправил ремень, переброшенный вокруг бедра Дарьи. – Вот так, чуть подтяни. И закрепи главный к портупее. Смотри, обоймы у тебя здесь, в кармашках. Знаешь ведь, как пользоваться пистолетом?

Девушка пожала плечами. Морхольд дернул щекой.

– Ну да, если стрелять не приходилось… смотри, – пистолет, удерживаемый в правой руке, мягко и удобно лег на раскрытую левую ладонь. – Берешь и вот так, аккуратно, но твердо, держишь. Не вытягивай руки, не напрягай мышцы, просто веди стволом в сторону цели. Вот предохранитель, пулю загоняем прямо сейчас и снова флажок вверх. На, попробуй. Хм, неплохо. Жаль, пострелять не получилось нигде.

Он помог набросить мешок, перетянул ремень по груди. Довольно покачал головой:

– Ну, как-то вот так, сойдет. Противогаз забыла… щас, давай заново. «Химза» где? Я тебе, девушка, о чем говорил только что?

– Слушать и слушаться.

Морхольд дал девушке подзатыльник.

– Поговори мне еще. Берешь вот эту котомку, вешаешь через плечо. На правом боку – противогаз, на левом – ОЗК. Все ясно?!

Дарья кивнула.

– Умница. Практически восстановила доверие.

– Морхольд?

– Да?

– Как тебя зовут на самом деле?

Он помолчал, уже полностью экипированный, угловатый от груза, с длинной сумкой на молнии в руке.

– Это как посмотреть. Я вот тяжелый, неповоротливый и порой опасный. И жру все подряд. А еще жир накапливаю на зиму, как, понимаешь, медведь, Михайло Потапыч… Считай, цитируя неверно, что nomen ist omen.

На улице вновь заморосило.

Оренбуржье, у Бугуруслана (координаты: 54°41'49,2''с. ш., 55°50'03''в. д.), 2033 г. от РХ

– Ты уверен в этих людях? – Уколова, идя рядом с Азаматом, почти шептала. – Абдульманов?

Азамат покосился на нее и отвечать не стал. Задаешь глупые вопросы – получишь не совсем умные ответы. Что можно сказать про людей Золотого? Да немногое, если честно. Да и если уж совсем по «чесноку», то… дерьмо, не люди. Но без них они вряд ли прошли бы сегодня утром через Волчьи Ямы, парящие желтоватым маревом кислотной жижи.

Саблезуб, спящий на телеге, чуть приподнялся, покосившись на Азамата, и плюхнулся обратно.

– Спи, дурья башка. – Пуля потрепал кота за крепкую шею. – Балбес.

Сутки назад кошака чуть не пристрелили. Нет, Саблезуб смог бы метаться по подвалам СБ долго, подрал бы еще несколько вертухаев, но… Но конец казался очень предсказуемым – очередь, вторая, удар мягкого и тяжелого тела об бетон. Дармов успел прекратить стрельбу вовремя.

Уколова чуть не выстрелила из ТТ, не так давно направленного на самого Азамата. Немудрено, что и говорить: Саблезуба в первый раз на десяти метрах, а в коридоре было меньше, некоторые могли и обдристаться прямо в штаны. Особенно когда кот злился.

Серая с темными полосами и пятнами шерсть с рыжими подпалинами торчком уши прижаты к голове, обрубок хвоста торчит мохнатым кончиком, клычища, когда оскалены, кажутся длиной с полруки – попробуй не пальни в такой момент. Дармов и сам не пальнул, и Уколовой не дал. А Саблезуб, измученный и похудевший, долго и грозно урчал, не подпуская к себе даже Пулю. Зато теперь, спустя двадцать часов после отъезда из Новоуфимки, чаще всего спал.