внутренние дворы. Окрашенные такой краской поверхности и сейчас еще можно обнаружить на дверях и стенах старых закопченных домов-развалюх – ведь раньше не пользовались пескоструйными аппаратами, способными вернуть почерневшему от сажи песчанику прежний медовый оттенок; следы этой краски вы сумеете обнаружить в царапинах. Реставраторы, занимаясь восстановлением больших особняков, специально ищут такие царапины, где в глубине сохранились остатки первоначального красочного слоя, дабы иметь возможность впоследствии восстановить исходную цветовую гамму старых салонов, гостиных и лестничных пролетов. Я, например, использую такой «соскоб» старой краски – давайте назовем ее «бычья кровь», – чтобы обновить стены в комнатах моего детства, которые вообще‐то были и темно-зелеными, и кремовыми, а в более поздний период серовато-желтыми, точно дымок недавнего пожара, который словно обволакивает тебя, повисая на уровне плеч.

* * *

Я помню, что мне шесть лет и меня укладывают спать в комнате родителей в нашем новом доме в Бросскрофте. Собственно, пока что только одна эта комната в доме и пригодна для обитания. Кушетку моего брата поставили там же, у стены под окном; центр комнаты занимает двуспальная кровать родителей, а моя маленькая кроватка с кремовым покрывалом пристроилась у самой двери. Я лежу, укрытая клетчатым пледом, и играю с бахромой; мои пальцы неустанно заплетают ее и расплетают, заплетают и расплетают, и мне приятно ощущать кончиками пальцев грубоватую шерсть. Я пытаюсь заставить себя уснуть, мне хочется видеть сны, и для этого я думаю о краснокожих индейцах и об Иисусе; меня вообще вечно увещевают почаще думать об Иисусе, вот я и стараюсь, нет, я правда стараюсь. А еще я думаю о том, какой у меня будет вигвам, и томагавк, и замечательная гнедая лошадка, крепенькая и спокойная; она и сейчас с невозмутимым видом стоит рядом со мной, накрытая полосатой попоной и готовая в любой момент пронести меня галопом в облаках красноватой пыли по бескрайним равнинам Запада. И тут мне в голову вдруг приходит мысль о том, что мама там, внизу – возможно, прямо сейчас, – готовится уйти и уже надевает пальто, берет в руки сумку…

Теперь я уже уверена: сейчас она уйдет прямо среди ночи и бросит меня. Конечно же, нам не следовало переезжать в этот дом! Надо было остаться в Бэнкботтоме, где на дальнем конце улицы стоит дом бабушки и дедушки, там мы жили раньше. А теперь все пошло наперекосяк, и вся наша жизнь стала настолько неправильной, что я просто не знаю, как выразить это словами, да я и понять этого не могу; я знаю только, что каждый, кто может спастись от беды, должен это сделать: нужно немедленно бежать от нее прочь, бросив среди развалин прошлой жизни слабых, старых и малых. И моя мама – она ведь такая умная, такая приспособленная к жизни – наверняка отсюда сбежит, воспользовавшись первой же возможностью, и начнет еще одну, новую, куда лучшую жизнь где‐нибудь еще, в некотором царстве-государстве для принцесс, где и проживает ее настоящая семья. Мама с ее вечной улыбкой и светящейся копной рыжих волос кажется совсем чужой, неуместной здесь, среди мрачных смыкающихся теней, в этих пустых комнатах, где полно безмолвных невидимых наблюдателей, настроенных по отношению к нам весьма враждебно.

Мой отец Генри как раз укладывает малыша спать, и мне кажется, что мама, воспользовавшись тем, что он наверху, как раз и бежит. Я знаю, что, хотя ее уход почти убьет меня, я все же сумею это пережить, если точно буду знать, в какой момент она ушла, если услышу, как защелкнется за ней входная дверь. Но если этого не будет, мне будет невыносимо тяжело утром спуститься в холодную и пустую, без мамы, кухню, согретую лишь сиянием маминого плаката с Элвисом, на котором он толстым лицом излучает тепло, как восходящее солнце.

Так что я еще долго лежу без сна при свете уличных фонарей за окном и прислушиваюсь к звукам дома, хотя отец, уложив братишку, давно уже потихоньку спустился вниз. Утром я, естественно, чувствую себя совершенно разбитой, но все же должна встать и идти в школу, потому что таков закон.

У меня часто и подолгу ноют руки и ноги. Доктор называет это «болями роста». А однажды я вдруг обнаружила, что больше не могу дышать, но доктор тут же заверил меня: нужно немедленно перестать думать о том, что я разучилась дышать, и все получится само собой. Честно говоря, нашему доктору уже осточертело отвечать на бесконечные мамины вопросы о том, что же со мной такое. Меня он прозвал Маленькая Мисс Вечное Нездоровье. Меня это злит. Я терпеть не могу, когда мне дают прозвища. Это слишком похоже на желание заполучить надо мной власть.

Никто не должен давать тебе ни имен, ни прозвищ. Помни о Румпельштильцхене [23].

* * *

Джек начал часто приходить к нам в гости. Пьет чай. Теперь эти «чаи», похоже, превращаются в полноценные трапезы: в нашей просторной кухне зажигают верхний свет, и запущенный сад за окном – он сейчас весь в цвету – словно растворяется в сгущающихся сумерках. Мы готовили всякие странные легкомысленные кушанья; например, если быстро вылить сырое яйцо в кипящий жир, образуются всякие причудливые завитки, похожие то ли на загадочных морских тварей, то ли на жемчужины с полупрозрачными беловатыми ножками. «А сегодня Джек придет?» – спрашиваю я и получаю утвердительный ответ. Вот и хорошо. Я как раз подыскиваю подходящего кандидата, за которого можно было бы выйти замуж, и хочу уладить этот вопрос как можно скорее. На мой взгляд, Джек для этого вполне подошел бы, хотя жаль, конечно, что он мне не родственник, а всего лишь один из наших знакомых.

У подножия холма, в Бэнкботтоме, только и разговоров, что о последних новостях из Рима: папа разрешил заключать браки между троюродными братьями и сестрами! А это, как говорят, означает, что Илари, например, впоследствии сможет… если, конечно, захочет… выйти замуж за… и дальше начинается перечисление имен тех, о ком я и слыхом не слыхивала. Надо было, конечно, поскорее о них узнать – мне нужны сведения об этих потенциальных кандидатах в мои мужья; ведь я, как давно уже мной решено, хотела бы выйти замуж за кого‐то из наших родственников, чтобы сохранить единство нашей большой семьи и гарантировать себе в будущем определенный запас знакомых людей: двоюродных дедушек, обожающих чеширский сыр; двоюродных бабушек в старомодных шляпках, которые вечно что‐то обсуждают тихими голосами, одновременно выуживая ложкой из миски консервированные персики. У меня есть двоюродный дедушка, который