как тебе, Коля, известно, обмениваются на что угодно, и не в последнюю очередь на квартиру в областном центре, а то и в самой Москве…

Илья говорил складно, ровно, убежденно. Травить он любил кому угодно и сколько угодно. За это его любили товарищи. В селе он получил прозвище Балабон.

На мосту через Дон с незапамятных времен стоял пост ГАИ. Народ придирчив, особенно к тем, кто что-то везет, на ком можно поживиться. Машину останавливать почему-то не стали, хотя на ней был украинский номер. Сиротинцы подумали было: может, Василий Иванович в эфир нужное словечко бросил? Как-никак, они с Ильей хорошие знакомые, чуть ли не друзья, притом старые. А старый друг, как известно, лучше новых двух.

Микола заметил: при подъезде к Задонску Илья начал было волноваться, а это верный признак того, что напарник везет наркотики. А куда он их запрятал, знал, видимо, он сам. У него свои правила, и одно из них он соблюдал неукоснительно: действуешь в паре — не во все тайны посвящай напарника. Илью отец учил: чтоб твоя тайна осталась при тебе, поменьше раскрывай рот для постороннего уха. И друг может быть с посторонним ухом, а уж начальник — тем более. Если о нем ты знаешь что-то такое, чего не должен знать никто, не намекай даже начальнику, что ты владеешь его тайной. Он позаботится, чтоб ты замолчал.

И все же напарник опаснее начальника: ты с напарником работаешь, как правило, без свидетелей, то и дело подставляешь ему затылок. В нужный момент тайна двух становится тайной одного. Такое в жизни бывает.

Эту истину крепко знает старый Перевышко. Об этом он своим детям нет-нет и напомнит. Ведь человеку свойственно забывать, а если человек молодой и у него в голове сквозняки гуляют, к тому же он твой сын, как тут не напомнить? Врагом может быть кто угодно, и не в последнюю очередь твой напарник. Напарника в большинстве случаев выбираешь не ты, а тот, кто над ним или же над тобой. Если вы из одной конторы.

Микола догадывался: Илюха едет в Россию не с пустыми руками. Что-то Зенон Мартынович вложил ему не в руки, а в голову.

Гуменюк имел разговор не только с Ильей, но и с его родителем. Алексей Романович Пунтус, будучи человеком осторожным и хитрым, давно, еще с советских времен, научился делать только верные шаги. Страна может ошибиться, а он — нет. У него, как у полководца, тактика подчинена стратегии. И детей он передвигает, как гроссмейстер фигуры на шахматной доске. У него Илья — это конь, а конь в руках шахматиста прямо не ходит.

Прямо не шел он и сейчас, согласившись поработать на Гуменюка — посетить воюющую Чечню.

Удивляло Миколу одно: как быстро еще вчера незнакомые люди, один всю жизнь проповедовал идеи советской власти, другой всю жизнь мечтал свалить советскую власть, — нашли общий язык. Вот и сын Алексея Романовича владеет тайной, которую от Миколы стараются скрыть. Получается: здесь какая-то загадка. Но какая? Микола уже сожалел, что согласился на рисковое предприятие с Ильей Пунтусом. Отец предупреждал, но не его, а Никиту: от Пунтусов держись подальше. И Никита держался, но не от Юли.

От почтальона отец узнал, что Никита переписывается с Юлей, дочерью Алексея Романовича. «Не хватало еще породниться с Пунтусами», — бурчал отец, теребя усы.

Клавдия Петровна знала Юлю как прилежную ученицу, тихую, не болтливую, не показывающую, кто у нее отец. Юля и внешне, и умом пошла в мать — фигуристая, смуглолицая, улыбчива и лишнего не скажет. Хорошая была бы жена для Никиты.

Пыталась объяснить Андрею Даниловичу, что старый Пунтус при новой власти уже не тот, не бахвалится своей партийностью, из партии вышел, правда (ходит молва), партбилет почему-то не сжег.

И вот Перевышко узнает, что Пунтус предложил Миколе поездку в немирную Чечню. И он согласился.

Если бы не просьба Соломии, не ее крик о помощи, Микола не сел бы за руль, чтобы тело какого-то мертвеца, по всей вероятности, польского журналиста, переместить с Кавказских гор на Карпатские.

Сейчас любой дальнобойщик рискует получить пулю в лоб и поэтому держит под рукой если не монтировку, то что-то посерьезней. Слава богу, оружие производит любая страна, а в любой стране есть умельцы — мастера золотые руки.

Таким умельцем был Микола Перевышко, но в мире рынка спросом пользовался Илья Пунтус, и то потому, что отцу его, а значит, и ему, сыну известного отца, любая власть позволяет безбедно жить. Илья, как и его отец, расхваливал новую власть и с омерзением отзывался о старой, советской. Это Миколу злило. Ведь он, Илюшка, прежнюю власть не видел — был слишком мал. В те годы мал был и Микола, но они оба чувствовали дух семьи. Ежедневные разговоры родителей, их дела и поступки приучали детей разумно жить при новой власти…

А годы идут. Страна дробится, становится маленькой, смотришь на нее, как в перевернутый бинокль, и люди, кажется, уменьшаются в размерах. Невольно в глубине души возникает чувство незащищенности. В наше смутное время бояться надо людей: в них все больше коварства. И что любопытно: коварству их никто не учил, как не учили и звереть. На лекциях по политэкономии ему твердили, что человек — продукт своего времени, что во дворцах мыслят иначе, чем в хижинах. А кто его обратно загнал в хижину? Из хижины прадед выбирался с помощью винтовки. А деду, отчасти и отцу, задурили голову близким коммунизмом. Ловкие словчили — пробрались к власти, поделили страну. Правнукам все начинать сначала: жизнь, что волна прибоя, сметает один мусор, приносит другой…

— О чем задумался, де-ти-на? — спросил нараспев Илья. У него было приподнятое настроение: благополучно проскочили таможню и контрольный пост ГАИ.

Он опять сидел за баранкой. Уже сказывалась привычка: если ты в автомобиле, веди машину сам. Он вел, наметанным глазом смотрел на мокрое шоссе, изредка, словно мельком, поглядывал на задумавшегося напарника.

Илья не догадывался, что мыслями Микола был в прошлом, спрашивал себя: «Неужели и я… оскотиниваюсь?».

Вчера отец по какому-то поводу вдруг раскричался: «Дожили… Никому нельзя верить. Измельчал народ. Уже не врут, а брешут, как кобели цепные…» Он и еще что-то выкрикивал. Мать его успокаивала, даже в рюмку валерьянки накапала. Он и мать обложил чуть ли не матом, хотя вскоре извинился. Еще долго тонкие усы его дрожали, как вибрировали. Так и не успокоился, пошел в боковушку спать.

В тот вечер Микола спросил у матери, что