В его словах звучит желчная горечь.

Он выпивает полчашки и говорит:

– На фига я стал бы просить такое? Шансы, что моя задница будет расщеплена на ионы, пять к одному не в мою пользу. Неужели я похож на полного идиота?

Он вспоминает о роли. Бросает резкий взгляд на Кригсхаузера, который мог слышать.

– А как же быстрое продвижение? Слава? Потому что Ханаан – твоя родина?

– Эта чушь для новых солдат и офицеров. Моя родина – флот.

Очевидно, я слишком пристально смотрю. Старик меняет тему.

– Странный патруль. Слишком что-то спокойно. Мне это не нравится.

– Думаешь, они что-то готовят?

Он пожимает плечами.

– Они всегда что-нибудь готовят. Но бывают спокойные периоды. Я думаю, это статистические аномалии. Они где-то далеко. Может быть, они вычислили схему нашего патруля. На самом деле наши перемещения не случайны. Недостатки человеческого фактора. Нам необходимо получать какие-то приказы. Анализируя историю контактов, они иногда находят безопасный путь. Мы меняем схемы. И какое-то время охота идет хорошо. Да и командование тоже тратит кучу времени на просмотр информации по второму и по третьему разу.

При каждом упоминании командования в его словах обязательно слышится досада. Не нащупал ли я искомую тему? Разочарование? Он был бы не первым. Его испытали тысячи.

Не поддается описанию шок, даже отчаяние, которое охватывает тебя, когда заканчивается твое детство в Академии, где ты готовился к карьере, и оказывается, что служба и близко непохожа на твои ожидания. Еще хуже становится, когда оказывается, что тебе абсолютно не во что верить, незачем жить, нечего любить. А чтобы быть хорошим солдатом, ты должен верить, что твоя работа имеет ценность и смысл, любить ее, жить ею.

На клаймерах жизнь активнее, чем я думал. Она идет под поверхностью. В умах и сердцах людских, как говорит старый штамп.

Я попиваю кофе с командиром, когда раздается сигнал тревоги.

– Опять, трам-тарарам, учения?

От этих штучек мое самообладание износилось до дыр. Три, а то и четыре раза в день. И только тогда, когда у меня есть чем заняться поприятнее.

Бледность мотнувшегося к люку командира красноречивее любого другого ответа. На этот раз по-настоящему.

По-настоящему. Я добираюсь до операционного отсека, прежде чем захлопывается люк, на один хромой прыжок позади Старика.

В рабочем режиме это легче.

Яневич и Никастро обступили Рыболова. Я протискиваюсь к креслу у экрана. Командир облокачивается о тахион-детектор.

– Готовы к клаймингу, старпом?

– Готовы, командир. Инженерный отсек готов к переходу на аннигиляцию.

Я сгибаюсь и протискиваюсь, пока не удается увидеть хоть что-нибудь между локтями. Экран тахион-детектора ожил впервые с момента ухода от корабля-носителя. На нем крошечный яркий знак «V», острием указывающий на три часа, оставляющий почти плоскую брюшную хвостовую волну.

Спинная волна в форме бумеранга. Между этими двумя – дюжина туманных перьев разной длины.

– Наш, – говорю я. – Крейсер класса «Боевой». Скорее всего – средиземноморский. «Саламин» или «Лепанто». Может быть, «Александрия», если ее уже переоборудовали.

Четыре пары глаз сверлят дыры в моем черепе. Каждый думает, но не хочет произнести вслух:

– Откуда ты знаешь, черт тебя побери?

Вызывает Канцонери:

– Командир, я идентифицировал эмиссионную картину. Наш. Крейсер. Класс – «Боевой». Подкласс – средиземноморский. «Саламин» или «Александрия». Если хотите получить подтверждение для бортового журнала, надо будет приблизиться. Вблизи можно снять более точные показания.

– Не важно. Командование может само решить, кто это.

Он продолжает сверлить во мне дыры. Некоторые смотрят на меня так, будто только сейчас заметили мое присутствие.

– Мистер Яневич, поднимитесь на минуту. Нечего им тратить время, гоняясь за нами.

Уйти в клайминг – простейший способ сказать «я свой».

Когда мы вернулись в кают-компанию. Старик спрашивает:

– Как тебе это удалось?

Почему бы не попритворяться немного? Они-то все время со мной играют.

– Что удалось?

– Определить этот крейсер.

Я был удивлен, когда они уставились на меня, но еще больше меня поразило, что Рыболов поднял тревогу.

– Дисплей. Любой хороший оператор умеет читать хвостовые волны. Когда-то я видал много средиземноморских.

– Джангхауз хороший оператор. Но такого я от него не видел.

– Следы кораблей класса «Боевой» ни с чем не спутаешь. Как правило, смотришь на перья. Но у «Боевых» крутая дуга в спинной линии. У средиземноморских верхняя линия длиннее нижней. Дальше просто арифметика. Здесь всего три средиземноморских. Я не помню их перьев, а то сказал бы, какой именно из них. Никакая это не магия.

– Не думаю, что Рыболов смог бы. Он неплох, но не вдается в детали. Он будет спорить о религиозной белиберде до скончания света, но никогда не сможет отличить линкор от тягача типа «Титан». Может, ему на это плевать.

– Я полагал, что для этого и существуют на борту операторы и экраны.

– На клаймерах нам нужно только знать, есть ли кто-нибудь рядом. А Джангхауз просто путешествует, пока не получит пропуск в Землю Обетованную.

– Строгое суждение.

– Он действует мне на нервы… Впрочем, они все действуют мне на нервы. Как дети. Приходится постоянно за ними следить. Подтирать им носы и дуть на болячки… Извини. Возможно, нам стоило подольше отдохнуть. Или отдохнуть по-другому.

Появляется Неустрашимый Фред. Я впервые вижу его за неделю. Он оглядывает нас одним глазом и выбирает сиденьем мои колени.

– Помнишь Ивана Грозного? – спрашиваю я, почесывая кошачьи уши и голову.

– Этот придурочный инструктор рукопашной из космопехоты? Надеюсь, получает пендели и летает от полюса до полюса где-нибудь в Богом забытой…

– Нет. Другого. Кошку у нас в детском саду.

– В детском саду? Я такого давнего не помню. – И после паузы: – Талисман. Кошка, у которой были щенки.

– Котята.

– Все равно. Да. Помню.

Первый год в Академии. Детский сад. Ты еще достаточно человек и достаточно ребенок, чтобы ценить живые пушистые игрушки. Иван Грозный была нашим талисманом, и еще менее почтенной, чем даже Неустрашимый. Сплошные кости и боевые шрамы после бесчисленных лет помета каждые четыре месяца. Самое лучшее, что можно о ней сказать, – это то, что она любила нас, детей, так же сильно, как любили ее мы, и гордо приводила к нам свое потомство, как только они начинали ковылять. Она погибла под колесами электромотоцикла, оставив после себя полчища потомков. Я думаю, что ее смерть была первым горьким опытом в молодой жизни командира.