— Я как? В окно, я сразу же в окно, как кошка я, она с десятого, ей ничего, и я вот так же, только с третьего, вот как мне повезло. И тент, ты представляешь, тент под окнами — и ни царапинки… на это не смотри, до свадьбы заживет, ой, Светка, знаешь, что, я это, я тебя люблю, давай поженимся, — еще один «отельный» на одном дыхании все это выпалил, фигуристую цыпу тиская, к шиньону полуотвалившемуся губами приникая, — крепыш дородный, лысый, как колено, с багровой жирной ссадиной, идущей наискось по черепу.

Побрел Нагибин, больше их не слушая, подальше, прочь от этих парочек, которые созрели для «главного решения в жизни», и проносились мимо, взлаивая, кареты «Скорой помощи», и может быть, — нет, не способен он поверить в такие чудеса — родная жизнь проносится в трех метрах от тебя, за тонкой металлической перегородкой; для этого он, — криво усмехается Нагибин, — обделен фантазией.

Он привык считать ее неуязвимой, защищенной горячим свечением собственного совершенства, как бы жаром собственной кожи, к которой боязно прикоснуться и которую можно только целовать. С ней ничего не могло, не имело права случиться. И даже когда полгода назад она в чужой машине полетела кувырком с дороги и все пассажиры разбились, Нагибин словно и не испугался, поскольку сразу вслед за шоком наступило, накрыло его осознание чуда, банального, элементарного, закономерного, естественного чуда: что вот опять жива, что вот опять ей ничего не угрожает — отделалась лишь местным повреждением покрова, с которым справиться ему, Нагибину, достанет и одних магических пасов, вот этих детских заклинаний «у собачки заживи». Теперь же в нем, Нагибине, всплеснули чувства острого протеста и острой безнадежности одновременно — как в раннем детстве, когда впервые и невесть откуда снисходит на тебя вот это знание о неизбежной и всеобщей смертности, которая — плевать на всех, Шекспира, Пушкина, Гастелло, соседа дядю Гену, которого сопроводили всем двором в последний путь вчера, — распространяется и на тебя, и на твоих родителей, как школа, в которую должен ходить, как наказание работой, от которой ни один из взрослых не в состоянии отлынивать.

Следить за экстренными выпусками новостей — пожалуй, единственное, что ему остается. Он входит в первую, случайную «стекляшку» и взгромождается на крайний стул у барной стойки, как раз напротив телевизора с неоновыми всполохами компьютерной заставки — безостановочная жизнь бескрайнего и бездонного микромира, в котором вращаются и проносятся перед взглядом гигантские и густонаселенные вселенные.

— По заявлению представителя ФСБ России генерала Нечволодова, ни о каком силовом варианте действий на момент начала пожара не могло быть и речи, ведь захватчики еще не предъявили требований и даже не пытались выйти на контакт с властями. По словам Нечволодова, ни один из взрывов не был и не мог быть спровоцирован действиями специальных служб. Нечволодов высказал предположение, что и для группы неизвестных захватчиков подобное развитие событий стало полной неожиданностью. Из-за действия пламени в отеле моментально прекратилась подача электричества, и в результате несколько десятков посетителей гостиницы оказались запертыми в лифтах Через несколько минут тридцатиэтажное здание гостиницы превратилось в пылающий факел. К зданию гостиницы была немедленно подтянута вся пожарная техника, но водяные струи подавались с земли или с площадок коленчатых подъемников, и это недостаточно влияло на тушение пожара. Часть людей была эвакуирована при помощи пожарных лестниц, но ни одна из них не поднималась выше восьмого этажа. Вертолеты тоже не могли подойти вплотную к стенам из-за потоков раскаленного воздуха.

Последнее — «я здесь, в отеле», — что она ему сказала. До этого звонила, говорила, едет в «Swiss-отель» на Павелецкую. О планах своих ему не докладывает — с двенадцати дня и до трех часов новых суток по различным носится пристойным и кощунственным выставкам из Манежа на тельмановский «Винзавод»; жизнь ее по сравнению со строго регламентированными нагибинскими буднями представляется радужным и отчаянно бьющим ключом, так что он ей говорит порой, что если так дело и дальше пойдет, то он закончит одинаково с героем «Митиной любви», разрадив себе в пасть револьвер из-за того, что возлюбленная связалась с богемой и отдалась феноменально одаренному подонку из заповедной области искусства, куда ему, Нагибину, как честному, доброму, но заурядно-ограниченному малому, всякий доступ закрыт.

Что еще сказала? Что она «с них живых не слезет». Только слушал он вполуха, в этом вся проблема. Что бы это значило — «с живых»? С кого? Да с кого угодно. Мало ли их — современных лже-Мамонтовых и псевдо-Морозовых; один скупает Айвазовских и Поленовых, другой на соцартистах помешался, третьему Дейнеку с Налбандяном подавай, четвертый вообще метет все подряд, покупая скульптуры на вес, а полотна — на квадратные метры. Ну и наша византийка тут как тут — прозорлива, проворна, всеядна. А в любом из отелей подобного класса — парадный ресторан со знаменитым шеф-поваром из какой-нибудь Лотарингии — Вестфалии. Очень пафосно, очень дорого. Где же этим коллекционерам, до сих пор не расставшимся с призраком голодного детства, стрелки забивать? Пережрать византийка, кстати, тоже не дура. Вариант второй: она все-таки уперлась и поехала доказывать неведомым охотникам, что без этого автобусного парка ей не жить, лучше сразу под поезд. Говорил же, что это неизбежно, что на это здание обязательно найдутся могущественные и прожженные охотники, и ничье тут имя не поможет, лучше сразу, заранее подыскать себе что-нибудь поскромнее, но она о «поскромнее» слышать не хотела, надувалась как мышь на крупу, «может, в Бибирево сразу?» — зло шипела.

На каком этаже ресторан? На первом? На последнем? В каком из них она? С кем, неважно — на Брюса Уиллиса под боком рассчитывать здесь явно не приходится, того, кто с воплем «Но-у-у-у!» выдернет ее из преисподней. (А заурядный коренастый паренек в зеркальном теплоотражающем костюме, вот этот, кроме шуток, может вытащить — он для того и проходил спецвыучку в московском отделении МЧС, и кстати, поразительно, насколько истинная доблесть иногда дисгармонирует с наружностью: жующий сопли робковатый мужичонка — герой России и награжден за то, что вынес четырех младенцев из горящего роддома.)

Он механически, бесстрастно взвешивает шансы: не можешь шевельнуть и пальцем — взвешивай, чтобы не сойти сума. Если первый этаж (а взрывы не на первом, выше), тогда все просто: проходы открыты и девочка — в первой волне. Среди даже не спасшихся — счастливо избежавших. И тут возможны шок, контузия, местное и временное повреждение чешуи, санитары, больница, причитания, слезы, «я это, слышь, давай поженимся». С каждым новым рывком ведущего себя по законам земной машинерии лифта шансы девочки в прогрессии уменьшаются. Обратный отсчет — двадцать, двенадцать, одиннадцать. Первый взрыв, говорят, на четвертом. Что там — обычный этаж? Он не знает. Ему никто не выдал рекламного проспекта «Swiss- отель». Второй был на самом верху — на двадцать девятом, где, собственно, Форум. На Форуме ей делать нечего… Два пожара, возникших практически одновременно, превращают все пространство между… в закупоренный гигантский ящик, поделенный на множество тесных отсеков и связующих каналов. Без помощи извне оттуда, сверху, ей выйти невозможно. В коридорах, заполненных удушающим дымом, никому не спастись, замкнуться в номере не выйдет тоже — комфортабельные люксы не полностью герметичны, и дым проникнет сквозь решетки вентиляции; от горящих дверей и панелей начнет исходить лакокрасочное зловоние, моментально валящее с ног. Только помощь извне, а какая это помощь, он, Нагибин, видел, об этой помощи ему в новостях рассказали.