Наконец, определившись в кресло и выкурив сигарету, Тетюрин все же решился думать, однако, что все, в принципе, справедливо: обладание сексапильной женщиной в любом случае есть благо по определению. А посему надо проще смотреть на вещи – и вне зависимости от служебного положения. Вектор задан, процесс, пожалуй, необратим; раз «не здесь», значит «где-то»; и правильно, – сказал себе Тетюрин.

«А когда?»

Он вышел из номера. Ни в коридоре, ни в холле никого не было. В 437-м по-прежнему пили водку коллеги по пиару.

По реальному пиару – без ирреальной Жанны.

Тетюрин вернулся к себе. А запах духов был стоек. Лег на кровать, взял газету. «Сбережения в опасности!» – закричал заголовок, Тетюрин отбросил газету прочь. Встал, открыл холодильник, увидел огурец. Закрыл холодильник и вышел.

Тетюрин спустился на лифте, заглянул в бар. Жанна – даже слишком реальная – сидела у стойки на высоком стуле-вертушке. Заметив Тетюрина, помахала рукой. Он подошел, сел рядом. Ее рюмка была пустой, лишь на дне темнело бронзовое пятнышко меньше копейки.

Взгляд Тетюрина заскользил по витрине, по коньячным бутылкам. Жанна сказала:

– Не надо, – спрятала мобильник в сумочку, собираясь. – Говорят, мама хорошо говорит, – сказала Жанна, – я никогда не слышала, как она выступает.

– Говорят, хорошо, – сказал Тетюрин.

– А почему ты не там?

– Отдыхаю. Ты захотела послушать?

– Слушай, сделай лицо, пусть думают, что ты мой телохранитель.

Шутка такая. И, взяв под руку Тетюрина, повела на выход.

Вне зависимости от тетюринского лица они оба смотрелись неплохо – все смотрели на них; притом, что Тетюрин, с лицом или без, никак не тянул на телохранителя.

За табачным киоском стоял серебристый «форд» – автомобиль кандидата от блока «Справедливость и сила» Анастасии Степановны Несоевой. Час назад Тетюрин видел, как Анастасия Степановна укатила на этом автомобиле в Холл-Палас вместе с Богатыревым и Косолаповым.

– Ну садись же, у нас времени нет.

– Привет, – сказал Тетюрин водителю.

Тронулись. Водитель не спрашивал – знал сам куда; он выглядел недовольным. Ну конечно, Жанна вызвала машину – без маминой санкции. Тетюрин тоже молчал. В машине им опять овладели сомнения. А куда они, собственно, едут? На мамино ли выступление? Представилось: в дом Анастасии Степановны, подростковый такой вариант – пока маман в Холл-Паласе и в квартире нет никого…

– Ты умеешь петь? – спросила Жанна, положив Тетюрину голову на плечо. – Спой что-нибудь.

Тетюрин петь не стал. (Оба сидели на заднем сиденье.)

– А ты не сумасшедшая? – спросил Тетюрин.

– А ты?

– Я нет.

– Жаль, – сказала Жанна.

– Куда мы все-таки едем? – спросил Тетюрин.

– А куда ты хочешь? Не хочешь маму послушать? Ты когда-нибудь слышал о Движении нонтипикалистов?

Тетюрин никогда не слышал о Движении нонтипикалистов.

– Я тебя приму. Получишь диплом.

Действительно: в Холл-Палас. Они поворачивали на площадь. Ну и хорошо. К маме так к маме.

Милиционер показывал, где можно остановиться – за памятником Карлу Марксу, рядом с автобусом телевизионщиков. Возле колонн кучковался народ. Похоже, отдельные пенсионеры уже получили подарки. Мужчинам выдавали бейсболки местного производства, женщинам – передники.

– Идем, идем, – она потащила Тетюрина к служебному входу. – Не надо светиться.

Через главный она не хотела.

Динамик, вынесенный наружу, оглашал окрестности громким голосом. «Я иду долиной! На затылке кепи!..» Это кандидат Костромской вдохновенно читал на сцене Холл-Паласа стихи Есенина (Косолапов установил, что Есенина помнят и любят в Т-ске).

На вахте в помощь бабуле был поставлен охранник от фирмы «Рубикон», он Жанну узнал, пропустил.

Попасть на мероприятие оказалось непросто – не так просто, как казалось.

Для начала пересекли двор, потом поднялись на третий этаж по черной лестнице, прошли по дугообразному коридору с мигающими неоновыми лампочками; потом спустились на этаж ниже по винтовой и оказались в небольшом фойе, уставленном бумажными мешками с бейсболками и передниками. Здесь начинался другой коридор – с невообразимо замысловатой топологией: мало того, что он вилял направо-налево, приходилось еще подниматься-спускаться вверх-вниз по ступенькам.

Жанна вела Тетюрина за руку, и чем ближе приближалась к цели, тем крепче сжимала его ладонь.

– Осторожно, лоб!

– Ничего себе, – сказал Тетюрин, нагибаясь. – Ты-то откуда знаешь?

– А я здесь когда-то…

Тетюрин не успел спросить: что? – Тссс! – замер, как вкопанный; они были с той стороны сцены, около сплошной кирпичной стены, и спиной к ним стоял рабочий в спецовке, он глядел куда-то наверх, на колосники. Почему-то надо было пройти за его спиной незамеченными. Внезапно Тетюрин ощутил себя идиотом.

– Куда мы идем?

Она не ответила.

Он и потом спрашивал, «куда мы идем» – когда пробирались через какие-то недостроенные декорации, – но даже сам не слышал, что спрашивает, потому что со стороны зала громыхала в эту минуту музыкально-песенная составляющая агитационной программы.

Тени еще не отработавших артистов мелькали за левой кулисой. Жанна поволокла Тетюрина за правую, где не было никого. От зала их отделял экран. Отсюда можно было увидеть пенсионеров, сидящих вдоль левого прохода. Номер закончился – они аплодировали.

Теперь выступал Богатырев. Он обличал. Он чеканил слова. Выучил наизусть. Публичный политик, подумал Тетюрин.

Тетюрин сказал:

– Все-таки в зале удобнее.

– В зале нельзя, – ответила Жанна.

«И вот я спрошу вас, мои дорогие, доколе мы будем терпеть свинское к нам отношение? Доколе власть, которая трижды…»

Она прошмыгнула поближе к экрану.

– Ну! – позвала Тетюрина.

Предчувствуя нехорошее, Тетюрин последовал за ней двумя короткими перебежками.

В четырех метрах от Жанны и Тетюрина – к ним спиной – на залитой светом сцене – сидели за длинным столом кандидаты от блока «Справедливость и сила»: Богатырев, Костромской, Несоева…

– Мама выступила уже, – опечалилась Жанна, – ну да ладно… И ничего.

– Не говори громко, – попросил Тетюрин и оглянулся: Жанна открыла сумочку.

Все-таки он к этому не был готов. Если бы она достала дамский пистолет или пачку прокламаций, у него бы не похолодели ноги, как сейчас, когда она торопливо прятала в сумочку – он увидел что – скрутившиеся веревочкой белые наспех снятые трусики. – Ы, – сказал Тетюрин и вмиг почувствовал себя обнимаемым. Он устоял – в смысле на ногах – не подкосились колени, выдержали внезапно удвоившуюся нагрузку, он только не мог понять, почему она не касается пола, ведь она с ним одного роста. Тетюрин попятился и уткнулся во что-то спиной, шея Тетюрина тоже оказалась на высоте – в смысле выдержала – не прогнулась под тяжестью. И с мысли не сбился – в смысле была она, мысль, и была предельно простой – и выразил он ее точно предельно, когда рот ото рта оторвался, мол, Жанна, не здесь, нас услышат, что ты делаешь, идиотка!.. – «…Или взять обещанные инвестиции – где они? Но мы спросим, спросим…» – угрожал Богатырев со сцены. За спиной Тетюрина упала туфля на что-то железное: бум! – ведь на ней все так и осталось, на Жанне, и туфли (теперь уж одна), и платье, все кроме спрятанных в сумочке… бум! – сумка с плеча соскользнула. Похолодев: «Фильмов насмотрелась, да?» – и рот был опять технично его арестован. «…Чтобы потом не было стыдно смотреть в глаза старикам и детям!..» – вещал Богатырев. «Ты же меня насилуешь, дура!» – бормотал, протестуя, Тетюрин, впервые в жизни не радуясь собственной небезответности. Он сдавался. Сдача объективно началась помимо тетюринской воли; и он сдался, Тетюрин. Он дал ей укусить свою руку, потому что она вдруг застонала в какой-то момент, и он испугался этого стона, и чуть было сам, кусаемый, не закричал от боли. Он форсировал сдачу и сдался невзирая на страх, а скорее благодаря этому страху. Да что говорить, сдался и все.