Жуковская вспоминала, какое влияние Распутин оказал на открытие заседаний Государственной думы в ноябре 1915 года: «Р. выбежал и, через несколько минут вернувшись, сунул в ящик письменного стола комок сотенных. «Вот, – сказал он, усмехнувшись, – пригодятся. Не люблю я деньги, хмара, зло от них. А на добры дела брать надо. И много же чудаков находится, – продолжал он, усаживаясь опять рядом со мной. – Вот тут недавно один все ходил, старался, дворянство, вишь, хотелось ему доспеть». – «Ну и что же, дали ему?» – спросила я. «Дать-то дали, только не тако како бывает родовито, того, вишь, не дают так, а дали на одну рылу, понимашь?» – «Ах, личное значит, – сказала я и поинтересовалась: – А сколько же с него взяли за это?» – «Денег-то, – отозвался Р., – денег туды он дал тыщ 25–30». – «Кому, вам?» – воскликнула я. Он отмахнулся: «Ну вот чего еще не скажешь! На ихнее благотворение разное, а не мне. Аннушка ему там указала сама, кому давать. И я взял, ну не столько же. Ну а што хотела ты мне про дела-то сказать?» – и он придвинулся поближе. «Расскажите мне, отчего не созывают Думу», – попросила я. Р. внезапно разгорячился: «Да ты почему думашь, дусенька, што я не хочу Думу открыть?! – воскликнул он. – А может, я царю говорю одно, а он ладит другое, знашь его, какой он вредный, всюду умыслу ищет. Редкий день меня не спросит: «Григорий, скажи ты мне, царь я или нет? Скажи Христа ради. Ну а ежели я царь, почему мне волю мою провесть нельзя, почему я должон из ихних рук смотреть?» Вот, слышь, што я тебе про Думу расскажу. Поехал я вчерась в Царско. Темно к царю пришел, он один. Вижу, все он в думке и с Думой не знат, как быть, да и со Ставкой. Я ему и сказал: «Много шуму, много спору, а все суета. Дай им, собакам, кость, враги пусть плачут. Брось праздник, который Егорья, не езди в Ставку, собери Думу, поди к ним да скажи: вот я, мол, вот вы народ, а я царь ваш. Нате вам Горемыкина, сукина сына, ешьте его, коли не угодил. А я вам другого министера доспею». Ты думашь, царь не знат, што все на липочке виснет, как веревочку ни крути, а концу быть – мы давно у кончика. Думашь, он не молится да не плачет? А што делать. И война эта сама, и дворовы ерники вовсе его скрутили. А бесы боле и рады, враги ищут! А он добрый, маленький он, ну и забижают его. Ну сказал я ему про Думу, он ничего, согласился со мною, открыть, сами видим, как смерти не миновать, надо. Помолились мы с ним, поплакали, выпили по малости. Царь и говорит мне: «Григорий, я, слышь, и открыл бы Думу, пес с ними, а только жиджет…» – «Это бюджет, Григ. Еф.?» – переспросила я. «Ну да, ну да, жиджет этот самый, при коем теперь комиссия сидит – так вот, говорит мне царь-то, «жиджет, Григорий, у них не готов. Как только откроем, делать-то им будет нечего, и примутся они на голодни зубы за тебя да за императрицу, попреки там разны пойдут, запросы, а я и так весь больной стал», – и плачет, и плачет. Стал я его утешать, говорю: «А что бесам и надо, все на твоих друзей идут. А ты не строго наступай. Ласкай их боле. Ласка мягчит, не в пример силу». Ну помолились мы с ним, поплакали и решили: откроем, что будет. И на утрие, решили, приеду я, и он приказ подпишет. А сидни приезжаю. А Горемыкин у него, и они приказ подписали, отложил, соберут в декабре. Тут я на царя осерчал и крикнул ему: «Да што же ты это делашь-то». А он мне: «Не могу, – говорит, – помоями поливать станут, время у них больно много слободного будет – не сготовили жиджет. Какое множество злобы». Говорю ему, царю-то: «Ну може еще разок тебе сойдет, а боле им ни и не жди». А он мне: «Гриша, да нешто я не знаю, что скоро уйдет последняя подпорочка», – и плачет, и плачет»…

Палящее дыхание Р. все ближе наклонялось ко мне, и он шептал в каком-то забытьи: «Знашь, где правда та? в мужике она, он только и крепок, а все остальное на липочке. Убить вот меня ищут враги, а подпорочка-то ведь я, высунут, и все покатится, и сами со мной укатятся. Так и знай…» Вдруг резко блеснул свет, и на столе зажглась лампа. От неожиданности я вздрогнула, а Р. прищурился. И сразу стало светло, понятно и обычно. Р. усмехнулся и заговорил своим быстрым говорком: «Ну што же теперь делать, отложить пришлось Думу-то. А Горемыкину не усидеть теперя, мы его сместить думам. Нашли тута немца одного, то ись у него только прозвание немецко Штюмир, так что, думам, приживется. А Родзянке царь хорошо рискрип написал. Пущай лопат, сукин сын, будет ему крест. Я на него зла не держу. Ну идем, попьем чайку».

Разумеется, достоверность того, что рассказывал Распутин об этом и других своих разговорах с царем, проверить невозможно. По всей видимости, «старец» многое присочинял, да еще заставлял в своем рассказе Николая выражаться простонародным языком. Однако эти его рассказы широко распространялись в обществе и дискредитировали императора.

Еще одна громкая интрига, связанная с именем Распутина, касалась министра внутренних дел А.Н. Хвостова и товарища министра С.П. Белецкого. В сентябре 1915 года Хвостов был назначен управляющим Министерством внутренних дел, а в ноябре утвержден министром. Он предложил Белецкому должность товарища министра. Впоследствии Хвостов утверждал, будто Белецкий был навязан ему императрицей Александрой Федоровной. Степан Петрович сумел подружиться с Вырубовой. Спиридович полагал, что он покорил фрейлину доскональным знанием всех интриг в высших сферах, а та рекомендовала его императрице как единственного специалиста, способного обеспечить безопасность Распутина.

Во время официального назначения Хвостова и Белецкого Распутин был в Покровском. Сразу после его возвращения в Петроград новоназначенные чиновники устроили для него торжественную «уху» на квартире князя Андроникова. «Старец» не преминул напомнить Хвостову о прежнем холодном приеме. Белецкий показал на следствии, что «из разговоров за столом мне стало ясно, что наши назначения Распутину были известны и что он против нас ничего теперь не имеет, но что он, видимо, хотел, чтобы мы получили назначения из его рук».

Хвостов на следствии уверял, что виделся с Распутиным не более двух раз и вообще «старец», дескать, покровительствовал Белецкому, а с ним, Хвостовым, оставался во враждебных отношениях. Однако Белецкий подробно описал регулярные встречи министра с Распутиным.

Хвостов и Белецкий пытались купить «старца» с помощью дорогих подарков и ежемесячных выплат 3000 рублей из секретного фонда. Распутин первые месяцы деньги брал, но при этом подлаживаться под «толстопузого», как он называл Хвостова, не стал.

А.И. Спиридович вспоминал, как Хвостов признавался ему: «Я ведь… человек без задерживающих центров. Мне ведь решительно все равно, ехать ли с Гришкой в публичный дом или его с буфера под поезд сбросить…» Я не верил ни своим глазам, ни своим ушам. Казалось, что этот упитанный, розовый с задорными веселыми глазами толстяк был не министр, а какой то бандит с большой дороги».

Считая Хвостова и Белецкого своими ставленниками, Распутин посылал им множество записок с просьбами и рекомендациями. Белецкий вспоминал, что к нему обращались за помощью женщины, изнасилованные в квартире Распутина, а товарищ министра мог только посоветовать им поскорее покинуть Петроград.

Белецкий вызвал в столицу полковника М.С. Комиссарова, которого Джунковский назначил начальником жандармского управления в богом забытую Вятку. Михаил Степанович Комиссаров в 1904–1909 годах был главой секретного отделения по наблюдению за иностранными посольствами и военными агентами. Он рассказывал Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства: «В распоряжении контрразведчиков оказалось 12 шифров – американский, китайский, бельгийский и др.… Китайский шифр представлял собой 6 томов, американский – очень толстую книгу… Все иностранные сношения контролировались». Все документы, получаемые от агентов, доставлялись ночью к Комиссарову, жившему в конспиративной квартире под именем иностранного подданного. Там их фотографировали и наутро уносили в Департамент полиции, поскольку Комиссаров опасался внезапного обыска по требованию какого-либо посольства. По линии МВД императору ежедневно посылались один-два доклада на основании контролируемой переписки. Так, известно, что во время заключения Портсмутского мира отделение Комиссарова узнавало американские условия раньше, чем посол США в Санкт-Петербурге.