Макс долго прогуливался в тот день. Несмотря на сильную боль в спине, он не испытывал желания остановиться и передохнуть. Как не испытывал ни голода, ни жажды. Время от времени неуверенным движением он подносил фотоаппарат к лицу, словно пробуждаясь от долгой спячки. Раньше вдохновение являлось из ничего, из геометрических форм, которые рисовали рельсы железной дороги, из лучей света, пробивающихся сквозь листву деревьев, из порыва ветра, который срывал шляпу с прохожего. Теперь только слабые проблески вдохновения озаряли сознание, чтобы через мгновение погаснуть. «Возможно, мне надо научиться забывать?» — обеспокоенно спрашивал он себя. Последнее время он жил, замкнувшись в себе, сведя существование в мире приказов и колючей проволоки к ежедневной борьбе за выживание. Он должен заново научиться открываться другим, научиться понимать, о чем молчат и люди, и предметы, чтобы дать новый импульс своему таланту, сделавшему Макса портретистом, известным не только в Берлине, но и в Париже, и в Нью-Йорке. Надо было снова научиться слышать. Найти свое место в мире. Место, на которое он имел право, потому что оно принадлежало только ему и никому больше.

Он приподнял плечи, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. Краски оживлялись: белая звезда на дверце джипа, красный шарф низкорослого продавца газет в кепке, британский флаг на фронтоне здания. Вдруг ему показалось, что все звуки стали громче. Через открытое окно мурлыкало радио, трамвай остановился в конце улицы, заскрежетав тормозами.

Случаю было угодно, что, когда Линн Николсон вышла из здания и остановилась, чтобы, приподняв юбку, проверить, не спустился ли темный чулок, Макс, не отдавая себе отчета в том, что делает, мгновенно поймал ее в видоискатель фотокамеры. На заднем плане было серое небо, развалины дома, и на этом фоне выделялись строгие линии мундира с золочеными пуговицами, белая рубашка с тонким галстуком, женская ручка, пытавшаяся замаскировать невольный дефект в одежде, нахмуренные брови под пилоткой, слабо улыбающиеся, подкрашенные губы. Это был первый послевоенный снимок Макса, сделанный декабрьским днем 1945 года неподалеку от Курфюрштендамм. Тогда Макс и предположить не мог, что настанет день, и этот снимок обойдет весь мир.

Молодая англичанка сразу его узнала. На нем был шерстяной шарф и толстое пальто военного покроя. Отсутствие головного убора позволяло видеть его отросшие на несколько сантиметров волосы. Лицо уже не было таким бледным, каким она его помнила. Трудно сказать, кто из них больше удивился неожиданной встрече.

— Согласно верованиям индейцев, вы только что украли у меня часть моей души, — пошутила она, показывая на «Лейку», которую он держал бережно, словно ребенка.

У Макса фон Пассау было серьезное выражение лица, почти болезненное, а по его телу пробежала дрожь. Он озадаченно посмотрел на камеру, потом вдруг поднял голову и улыбнулся. Сердце Линн подскочило в груди.

— Могу я вас чем-нибудь угостить, чтобы вы простили меня, мисс Николсон?

— Ну, не знаю, — слегка смутившись, сказала она. — Я спешу. Меня ждут в отеле «Ам Зоо» в пять часов.

— Вас пригласили на чай, без сомнения! Или на коктейль? Кажется, там готовят отличный коктейль «Манхэттен». Позволите вас проводить?

Ей так захотелось сделать для него что-нибудь приятное, что она не могла не улыбнуться ему в ответ. «А перед ним трудно устоять», — подумала она. Однако звание агента секретной британской службы ко многому ее обязывало. Месяцы тренировок выработали у Линн способность ощущать опасность, каждый из ее коллег-сослуживцев чувствовал это по-своему, даже на физическом уровне: или покалывание в затылке, или судорога в животе, или увлажнение ладоней.

У Линн в таких случаях начинало дергаться веко. Молодая женщина нервно потерла висок. Ей вспомнилась брошюра, которую подготовило британское иностранное бюро для английских военнослужащих несколько месяцев назад. Там были рекомендации, как вести себя в Германии: «Соблюдайте дистанцию по отношению к немцам, даже к тем, с кем вы поддерживаете официальные отношения. Избегайте проблем». С другой стороны, в Максе фон Пассау не было ничего опасного. Он был достойным человеком. Выписавшись из госпиталя, он сразу попросил ее о помощи, надеясь отыскать следы одной еврейской семьи, к которой был очень привязан. Концлагерь Аушвиц располагался в советской зоне, а русские не хотели сотрудничать в этой области. Тем не менее Линн удалось ухватить кончик нити. Она снова вспомнила его угрюмый, полный сожаления взгляд, когда представитель еврейской общественной организации, которая занималась судьбами узников и депортированных, подтвердил наихудшие опасения.

— Вы долго пробудете в Берлине? — спросил Макс.

— Думаю, да.

— Будь я на вашем месте, то желал бы только одного: как можно быстрее вернуться домой. Этот город не может теперь предложить ничего интересного, только всевозможные преступления и смертельное отчаяние.

— Да, но дома меня тоже не ждет ничего интересного, — призналась она, обеспокоенная ощущением пустоты, которое возникало у нее при упоминании о доме. — Здесь, по крайней мере, я чувствую себя полезной.

Линн поймала себя на мысли, что никогда ранее не была откровенна с мужчиной. Ее рука слегка касалась руки Макса, когда они шли. Она немного отстранилась, чтобы иметь возможность украдкой изучать своего спутника. Сдвинув брови, он смотрел на очередь, выстроившуюся перед бакалейной лавкой. Немцы проводили свое время в постоянном ожидании. Некоторые останавливались и пристраивались к последнему в хвосте, даже не поинтересовавшись, что именно продают. Макс опять поднял камеру и сфотографировал троих худосочных детей, переходящих улицу с наполненными кусками хлеба сумками, которые были больше тех, кто их нес. Как дать ему понять, что эта война спасла ее от нее самой? Бомбардировки вырвали ее из состояния пассивного созерцания, которое было ее единственным и неизбежным уделом. Ее научили использовать свой интеллект, интуицию, выйти за пределы своего «я», стать полезной, востребованной. Теперь ей казался невозможным возврат к прежней жизни, такой удобной, но такой монотонной.

— Где вы остановились? — спросила она. — С тех пор как я здесь, постоянно что-то реквизируют. Я знаю, что некоторым семьям дают всего пару часов, чтобы они очистили помещение.

— И многие из этих семей полностью разорены, — продолжил он с упреком. — У них все отобрали: кровати, кухонную утварь, мебель, лампы, книги… Люди оказались на улице, им запрещено возвращаться до тех пор, пока не уйдут войска, а когда они уйдут, никто не знает. Что касается меня, то я остановился в «Адлоне». Возле того, что осталось от Бранденбургских ворот. У русских.

— Будет лучше, если вы переберетесь в наш сектор.

— Почему? Вы боитесь, что я поддамся пагубному влиянию немецкой коммунистической партии?

— Это не смешно. Тучи сгущаются над нашим будущим.

— Вы говорите, как в передачах лондонского радио для участников французского Сопротивления, — пошутил он.

— Опять смеетесь. Трудно даже предположить, что может произойти.