Фёдор слинял, сказав, что у него дела в городе, коммунары косились. (А может, это усталость, свою и чужую, Саша принимал за косые взгляды.) «У нас такое правило, – сказали Саше, – первые два дня ты гость: живи, присматривайся. Но если пробудешь дольше – работай вместе со всеми». «Да, – сказал Саша, – конечно. Я вряд ли надолго, но работать буду. Хоть сейчас. Зачем мне два дня? Только говорите, что делать».

– А что умеешь?

Так и вышло, что для него проведённые на хуторе дни состояли в основном из навоза. (Вот ответ на вопрос «что умеешь»: доить? плотничать? даже на огороде – только под чутким руководством.) Потомок, на которого возлагали столько надежд, обернулся белоручкой и ещё раз – чужим. (Вот что такое потомки – оборотни. Вот что такое надежды.) Наверное, за глаза его называли просто «этот». В разговорной вольной речи трудно употреблять выражение «социально чуждый элемент», но можно посмотреть, тысячей способов можно дать почувствовать.

Вечером за столом садились все вместе: обсуждали прошедший день, планировали следующий (коровы, огород, маслобойка, доски для нового сарая, не отложить ли вопрос с сараем до весны). Анархисты разных толков, два толстовца, сектант-чем-рек, коммунист-самоубийца, несколько подростков и пожилой крестьянин, переселившийся в коммуну из Трофимок, решительно не желали посвящать досуги беседам о конфедерациях сельского труда и допусти мой степени вовлечённости государства в процесс выращивания и распределения картошки. (Тяжёлый физический труд – хорошее лекарство от идеологических разногласий. Ещё, говорят, помогает война.) Саша от усталости почти ничего не слышал, а цель себе ставил простую и чётко определённую: не пронести ложку мимо рта; не заснуть. (Коровы, доски…) Крестьянин в роковой момент толкал его в бок.

Этому Степану Пантелеевичу, мизантропу, всю жизнь мечтавшему «уйти на отруба», а лучше того – на хутор («на хуторе хорошо: живёшь один и грешить не с кем»), даже Сашкин хутор казался излишне людным, и он ждал времени, когда жизнь наладится, и он, Степан Пантелеевич, уйдёт от всех всерьёз.

– Бедняцкое дело – побольше поспать. А чего ему? Налог платить не надо, за лошадью ходить не надо – поспал, позевал, идёт в лавочку стройно, чистенький, штанишки, сапожки, рубашка и фуражка… из-под фуражки опрятно волос торчит. Вдруг середняк, как я и даже побогаче: сапоги в грязи, голенища перекосовурились, рубаха без пуговиц, лицо, наверное, ещё в воскресенье умывал, – схватил махорку, керосину и скорее домой, чтобы лошадь не была голодной.

«Ах, Степан, Степан, – говорил тогда дядя Ваня. – Ну долгое ли дело харю сполоснуть?»

– У меня была лошадь, корова и три овцы, и за это меня беднота звала буржуем, и никто из них не обсудит, сколько приходится работать, тяжелее, чем бедняку, – и за него самого, между прочим. Я отработаю, за него и за себя, только мне обидно, что меня же ещё и буржуем называют.

«Ах, Степан, Степан. Ну какой из тебя буржуй?»

– А я о чём же?

– Если ты знаешь, что прав, так зачем огорчаешься?

Разные собрались в коммуну люди. Работали все, но многие жаловались, что хотели не хозяйства, а братской жизни. («Работай как вол с утра до вечера, некогда в руки книжку взять. Человеку читать нужно, над собой работать».) Хозяйственники таких считали не столько блаженными, сколько блажными. («Некогда сейчас читать, над собой работать. Зима на носу».) Как-то Саша примостился перекурить, и к нему подошёл Леонид – человек из старой песни. («Взгляни, взгляни в глаза мои суровые; взгляни, быть может, в последний раз…»)

– Фёдор мне сказал, вы с тридцать четвёртой комнатой дружите?

– Нет, – отрёкся Саша, – только с Иваном Кирилловичем. – И, помешкав, добавил: – Но я не знаю, что он об этом думает.

– О чём?

– Ну, дружим мы с ним или не дружим.

– Да?.. Тогда тем более… Я хочу предупредить: эти люди – не то, чем кажутся. Вам нужно быть осторожным.

– …Вы кого-то из них хорошо знаете?

– Я очень хорошо знаю таких, как они.

Доцент Энгельгардт уставился на свои заляпанные сапоги, собрал все силы и тихо сказал:

– Это не одно и то же.

– Я ведь здесь по ошибке, – сказал Леонид, глядя в пространство. (Поле, лес.) – Меня кулаки на тот свет отправили, а не советская власть. Приехал на Орловщину агрономом… колхоз поднимать. Теперь вот… Странный выбрали принцип воскрешения, вы не находите?

– Так это, – сказал Саша, внезапно становясь косноязычным, – ну то есть… Генофонд… Покаяние…

«И хотел бы я знать, что будет с нынешней властью, если воскрешать тех, кто погиб за советскую».

– Понимаю… Я до двадцать второго года был членом ПСР. Процесс мне на многое глаза открыл.

«Какой процесс?»

– Гоц же в глаза всем врал… Глядит и врёт. ЦК всегда найдёт способ отпереться: я не я и лошадь не моя. На бумаге у них одно написано, на ушко тебе совсем другое скажут, потом они – мученики, а ты как облёванный. Генералы от революции… Что такое этот ЦК – лицемерие, малодушие и семь пятниц на неделе. Ещё и говорит: «Я вам всё прощаю». Чем я таким перед ЦК провинился, чтобы меня прощать? Тем, может, что мы, маленькие, незаметные ни для кого люди шли за ними, за ихней идеей, не считаясь ни с какими опасностями и последствиями, – а они во имя идеи и партии вовлекли нас в какую-то авантюристическую историю? Это моя вина, что цекисты вбили в партию последний осиновый кол?

Саша вспомнил странную сцену в библиотеке.

– Вы, наверное, боевиком были?

– Боевиком? Почему вы так решили?

– Лихач недавно сказал Вацлаву, что ЦК опять хочет выехать на шее боевиков… Скажите, они левые эсеры или правые?

– Не удивлюсь. Левые или правые?.. Они уже сами не знают, какие. Могли и объединиться. Как это вы присутствовали при таком разговоре?

– Я не присутствовал. – Саша покраснел. – Пожалуйста, поверьте мне, это вышло случайно.

Леонид кивнул. Ему, похоже, было всё равно.

– Я везде, всюду искал людей, – поведал он пространству. (Полю и лесу.) – В любую дверь толкался. Любой попрёк сносил. Когда понял, что большевики пришли всерьёз – стал работать с большевиками. Из партии вышел ещё до съезда того позорного. – («Какой съезд? Чей?») – В ВКП(б) вступать не стал – а надо было. Пусть надо, изжога у меня от партийной жизни, спасибо товарищу Гоцу и компании. Позавчера бежал на крики – знал, что бегу убивать. Если бы с Иваном что-то случилось… голыми бы руками…

– Всё-таки кто это были такие?

Мнения на хуторе разошлись: одни коммунары считали, что грабежами и набегами балуется науськиваемая мужиками трофимковская молодёжь, другие – что сбилась из отребья, хулиганья и кулаков, расстрелянных за убийства, какая-то банда – и банде этой безразлично, кого требушить.

– Кто такие? Да те же самые, которые меня в тридцатом из обреза встретили. Зажиточные мужики.