Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всё ли ты вспомнил, Митя?
Помни и не забывай — и не называй себя русским.
Но, Боже! скажи-намекни — кто же я?!
Рассуди, могло ли сложиться иначе?
Каждое лето — стаи Отдыхающих Блондинок. Охота на них начинается прямо у вокзала. Помня об этом, местные русские девушки летом стараются обходить вокзал стороной — чтобы не путали. Каждое лето — стаи бомжей. Рыщут мимо винных магазинов и рынков, валяются там и тут на тротуарах. «Подснежники», — говорят про них. И ещё говорят, морщась: российский десант. Своих таких в Тбилиси нет. И — страшно сказать — нет таких среди грузин. Во всём убане — районе — один такой, на улице Гоголя. Во дворе с огромными сиреневыми кустами, в бельэтаже с рваной занавеской вместо двери. Знаменитый Абашкин, городской сумасшедший — а если быть точным, знаменитый алкоголик. Как крот по своему тоннелю: на вокзал за пустыми бутылками, с бутылками в винный магазин. Благо весь путь по прямой.
— Хху ннах ёть ххуать ллля!
Человеческая речь давно им утрачена. Одной рукой он держит за ширинку собранные гармошкой брюки (сколько помнили его, пуговиц там никогда не было), в другой несёт, то и дело поддёргивая, будто для того, чтобы проверить, на месте ли ноша — громыхающую стеклопосудой авоську. Так и ходит: ведёт себя по маршруту, вцепившись в собранные в кулак брюки.
— Ннах хххы эть мма!
— Абашкин идёт! — и детвора, звонко улюлюкая, подхватывая набегу камешки и срывая горстями крохотные шишки туи, выскакивает на улицу, на бездумную злую забаву.
Вопли его, изжёванные до неузнаваемости ругательства, становятся яростней.
— Аахххы внна ить ххах!!
Не выпуская ни брюк, ни авоськи (упадут), он останавливается через каждый шаг, разворачивается рывком, почти падая, и выплёвывает свои матерные огрызки на зашвыривающих его камнями и шишками детей. А дети хохочут, скачут вокруг, самые храбрые подбегают вплотную, чтобы крикнуть у него за спиной и когда он начнёт разворачиваться, отскочить с пронзительным визгом. Взрослые грозят им из окон, велят немедленно явиться домой.
— Ххху сса ухх шшууу!!
— Абашкин-Какашкин!
Самая жестокая толпа — дети.
— Как тебе не стыдно, Митя, он же больной. Как же можно?
— Я больше не буду, ма.
— Я очень надеюсь.
— Я не буду. Ма, а правда, что у него дети есть?
— Правда. Два сына.
— Нормальные?
— Вполне.
— А где же они?
— Где-то в России, приезжают иногда.
И это казалось неприличней и ужасней самого Абашкина: «где-то…иногда…». И думалось: «Это потому, что они из России, Абашкин ведь приехал откуда-то. У них там и не такое бывает».
— «У них» — так, Митя? Именно — «у них, там». Кем же ты считал себя? А?
— Я не помню, не помню. Боже! Ну вот ведь, вот — вот чем питалось! Нельзя же было, нельзя было не отчеркнуть границу между собой и… всем этим. И что же теперь? Теперь-то, в новые-то времена? Кто я всё-таки?
— Ты — тупиковая ветвь. Тупиковая ветвь советской цивилизации. Закончатся скоро такие как ты. Страна исчезает, и вы вместе с ней. Исчезает, видишь ли, среда обитания.
— Нет. Так не может быть. Так не должно быть. Столько вложено моими дедушкой и бабушкой. Сколько чувств, усилий. Радости, разочарования, тревоги, победы, утраты — всё в дело. Нелёгкий был труд. Жизни, вбитые в пустоту как сваи в болото. Как при строительстве Петербурга: казались ненасытными топи, бездонными — а город встал! Нет, не сгинули они даром… Мне бы только понять, разобраться…
— Да в чём тут разбираться?! Полноте, Митя, признайтесь!
— Нет, нет, я ведь думаю по-русски, я…чувствую по-русски.
— Разве? насчёт чувств?
— Конечно!
— Ой ли? Чувствуешь ты как книжный русский. Сам знаешь. А с н и м и тебе ведь…не очень?
— Да, мне комфортней дома…
— Дома? То есть, с грузинами?
— Я… не знаю… я не об этом сейчас.
— А о чём же?
— Я… мой дом в Тбилиси. Мой мир. Я знаю, как он устроен, вокруг чего вертится. И люди — я знаю, какие они, из чего вылеплены. Они ведь такие же как я. С таким же акцентом. Мне с ними легче, привычней…
— Так стало быть…
— Я не знаю…нет, но ведь я не грузин, нет…и никогда не считал себя…и грузины не считают меня…
— Стоп! Абракадабра какая! Так кто ты?
— Я…
— Не русский, не грузин, даже не метис. Кто?
— Я… не знаю. Я… такой вот — грузинский русский.
— Ого!
— А что, нельзя?!
Обязательно, обязательно надо позвонить.
— Алло, мама?!
— Ой, Митюша! Наконец-то! Ты где, золотой мой?
— Да я в Азербайджане. Беспорядки тут… Как у вас?..
— Где ты?! В Карабахе?!
— Да нет же, мама, нет. Я в спокойном месте. В маленьком городке. Тут вообще не стреляют.
— Не обманывай! Я же знала, чувствовала, что что-то не так. И мне вчера так плохо погадали… Что за городок такой?
— Не обманываю я. Правда, спокойно. Мы здесь только для проформы.
— Что за городок? Митя, я в Вазиани ездила. Там сказали — ты в командировке. Я им такое там устроила! «В командировке!»
— Знаешь, мне долго нельзя говорить. Меня тут пустили… В общем… у вас там как? Спокойно?
— Митя, когда вас обратно?
— Мам, как у вас там, спокойно?
— Я говорю, когда вернут вас?
— Н е — з н а — ю. Мама, как в Тбилиси, нормально? Ничего… такого — нет?
— Какого? А! нет, ты что! Всё в порядке.
— Всё в порядке?
— Да. Всё в порядке. Ой, как хорошо, что ты позвонил! Почему раньше не звонил?
Обязательно надо позвонить. Как только выпустят, утром же и позвонить. И больше не придумывать отговорок.
— Ну и утро! В такое утро на нарах-то просыпаться стрёмно?
— На нарах всегда просыпаться стрёмно.
— А ты спроси у него. Глянь, стои́т головой вертит, улыбается.
— Что за кайф в камере спать? Холодно же.
— Турьма, нравится тебе в камере?
На самых кончиках ветвей, если смотреть под правильным углом, поблёскивали замёрзшие капельки. Крошечные сосульки — почки сосулек. Лист в ледяной рубашке, бриллиантовая ворса инея… Постоять, любуясь и ища чего-то, не имеющего никакого отношения к веткам и листьям… Сколькие до него затевали подобные игры с естеством… (да хотя бы князь Болконский: на десяти страницах всё всматривался в дуб и думал, думал).