class="p1">Мужчина в углу усмехается:

— Теперь люди счастливы, когда попали на вечную каторгу. Уж, думают, спаслись. По нынешним временам лишь бы виселицы избежать, а уж там все равно... Таких поздравляют.

Все молчат и опять говорят.

В разговор вмешивается анархист. Он проснулся. Молодой рабочий южного типа с большим ртом и с горячими, быстрыми глазами. Почти отрок.

— Теперь новые бомбы, говорят, из-за границы прибыли. Говорят, совсем новая система. Вы не слыхали? Специально для каменных стен. Вот в Тифлисе был взрыв. Одна стена прямо, как есть, плашмя упала.

— Да, меленитные. Что ж это давно известно! — подсказывает еврей.

— Нет, то другие. Это, вы думаете, как в Варшаве. Нет. Это совсем новые.

— Может быть, адская машина?

Рабочий недоволен, что его перебивают, и чтобы показать, что он знает, о чем говорит, по пальцам перечисляет, какие бомбы существуют. Завязывается длинный разговор. Говорят об ударниках, о запалах, говорят скучно, детально о технике бомб и только, как кровавые пятна, мелькают в разговоре фразы о людях. Говорят, когда нужно показать действие снарядов.

— Студен Петров? когда кидал... вы знали его? Он сажен 20 отбежал, а потом кишки вывалились...

— Это какой Петров? такой черный, низенький?

— Ну да.

— Так как же, я его хорошо знал.

Рабочий молчит, точно доволен, что может говорить об этом так просто, равнодушно и был знаком с такими.

Теперь рассказывает о своем аресте.

— Меня привели в охранку. А там, знаете, как пройдешь коридор...

— Ну да! кто ж его не знает?!

— Так вот. А я уж, значит, вижу, что будет, решил молчать. Сам Лизков сидит у стола. — Ну, говорит, молодой человек, вы нам давно известны. Милости просим. — Я говорю: я возмущен, господин полковник. Прикажите меня отпустить. Я ничего не понимаю. — Ах, извините, вам тут не нравится, молодой человек?! Вам, может быть, пива угодно или зельтерской? Прикажите подать молодому человеку пива. — Я говорю: я пива не пью. Отпустите меня, господин полковник. Я все равно ничего не скажу. — Ах, молодой человек. Как так можно. За кого вы нас считаете?! Но, может быть, вы к пиву непривычны, желаете чаю, так можно и чаю. Помните, вот, скажите тогда на Тираспольской, как это было?.. — Я говорю: что вам от меня нужно? Я ничего не понимаю и ничего не буду отвечать. — Ну а как же так Черный Ворон? Смеется. Я молчу. Ну, долго так бился. Потом видит, что ничего не возьмет. Меняет вдруг сразу разговор. Ведите, кричит, в шпионскую. А это такая, знаете ли, комнатка, без окон, только лампочка наверху. Подходит жандарм. — Какую, говорит, угодно? Можно на выбор. Белую или черную?.. Я ничего не понимаю. А в руках у него, гляжу, такие как бы две палки резиновые.

— Селедки! — улыбается еврей.

— Да, это так зовутся. Одна черная, другая белая.

— Брр... Боль от них...

— С одного конца — толще, с другого — тоньше. Он как хватит меня! три зуба разом вышиб. Вот! Он показывает рот. Потом пять месяцев без голоса был. Горло перешибли. По шее. Вы, вот, видели меня тогда, товарищ, я все сипел... — обращается он к еврею. Тот подтверждает...

— Да ведь это пытки?! — срывается у меня.

— А то что ж? — мужчина в углу усмехается. Ему точно доставляет удовольствие охлаждать нас, показывая, что он уже ничему не удивляется. — А разве вы не знали? Это ведь уже форменно принято везде. В Одессе, в Варшаве, в Риге... В газетах уж было!

— А вот Фишман, какой красавец был! — вспоминает еврей. — Ведь это атлет, силач! Я с ним столкнулся тогда в охранке, когда его только что вывели оттуда из шпионской... Лицо в крови, бледный... Одежда разорвана. На груди клок мяса. Бр... Я потом только узнал, что это был он и что было с ним.

— А что? он кажется уж не встанет? У него череп, говорят, треснул? — спрашивает мужчина и гасит папиросу.

— Да, поработали над ним. Попался человек, что говорится, здорово живешь. Шел в студенческой форме. Ну, избили... А потом стали показывать, что будто он стрелял в Коновницына. Показывали белогвардейцы, чтобы оправдаться... Ну, и пытали конечно.

— Да Фишман-то еще что! — перебивает рабочий. — А Тарло казнили, вот вы знаете?

— Его на носилках расстреливали, стоять не мог. Это перед окнами тюрьмы... — вставляет меланхолично девушка. — Ему жандармы, когда на допрос возили, в карете ноги руками ломали.

Рабочий не смотрит на нее.

— Да пытают разно. У инквизиции не занимать стать... — комментирует опять мужчина из угла. — Селедкой, например. Дают селедку есть и не дают пить.

Он улыбается.

— Вырывают ногти щипцами.

Каждый спешит вставить свое:

— Прокалывают жилы иголками.

— Жгут раскаленной иглой в носу.

— Это, знаете ли, когда снаружи ничего не видно. Знаков не остается... — поясняет еврей.

— А вот, говорят, есть еще один способ, совсем новый. Мне недавно рассказывали, — торопится рабочий, — надрезывают тут как-то кожу на шее, только самый тонкий слой кожи вокруг горла. Тогда, говорят, нельзя повернуть голову без крика, а для тех, кого будут вешать, говорят, ужасно. Недавно в Киеве одного такого вешали, так ему палач дал еще нарочно сорваться с петли, нарочно, и потом задушил его тут на этом... ну как называется? на плахе что ли? да на плахе коленкой.

Все некоторое время молчат.

Кто-то содрогается и поеживается.

Мужчина из угла задумывается и поправляет, точно это особенно важно:

— Только это было не так! Дело было так: я это хорошо знаю. Вешали троих — Прокофьева, Радановского и Пиневича... Кто-то из них сгрубил палачу. Ну, тот ударил его по лицу. А потом дал сорваться с петли — это был, действительно, такой случай.

— Душил долго и коленкой. Я знаю, — настаивает рабочий.

И опять говорят. Говорят медленно — о палачах, о казнях, о петлях, считают сколько получают палачи за казненного.

— Да, и убивают же их потом! палачей... — тешится рабочий. — Если одного такого — палача уголовные откроют, так ведь уж его ничего не спасет. Ничего.

— Убивают! — подтверждает лаконично мужчина.

Рассказы тянутся длинною и крепкою нитью, точно стягивая нас вместе, все ближе и все страшней. Мы сидим, наклонившись друг к другу,