знаем, и нас это не интересует. Дай мне твои руки, или я буду вынужден силой надеть наручники.

— Помогите! Мама! — кричал я, глядя вверх на широкую лестницу. Но отец увел ее. Мои крики эхом отражались от закрытых дверей. — Помогите! — Никто не собирался помогать мне. Офицер грубо заломил мне руки за спину. Железные наручники щелкнули и сомкнулись на моих запястьях.

Медленно волоча ноги, я последовал за полицейскими. Где была свобода? Где была демократия? Где были все, когда я нуждался в них?

Я испытывал гнев и страх.

Офицеры грубо затолкали меня в джип. Я даже ни разу не оглянулся назад на строение, которое прежде называл домом.

Джип исчез в темноте ночи.

Железная тюрьма-крепость молчаливо стояла у массивных Сишанских гор. Я посещал эту часть пекинских предместий каждый год, особенно осенью, когда благоухающий Парк холмов покрывался шуршащими листьями красных кленов. Земля была похожа на красное море или распространяющийся по прерии огонь. Но сегодня я был заключенным, арестованным за измену. Какое нелепое обвинение! Все, что я сделал, — это помог невинной девушке вернуться в ее собственную страну. Она выпускала маленький журнал, организовывала политические встречи. Возможно, ей даже удалось посеять семена демократии. Но что в этом плохого? Ее идеи, стремления и красота были великолепны — ее следовало восхвалять как героиню. Я все еще не испытывал сожаления, что помог ей.

Солдаты провели меня через этажи, стены и лестничные пролеты, пока мы наконец не достигли темной камеры. Я больше не ощущал страха, только гордость. Я чувствовал себя героем и был настроен очень романтично.

После того как надзиратель захлопнул за мной дверь, в камере стало совсем тихо и темно. Я закрыл глаза, чтобы приспособиться к темноте, но даже не смог определить местоположение своей кровати.

Ощупывая пространство вокруг себя подобно слепому, я обнаружил плоскую подушку и чуть не споткнулся о ведро, которое принял за ночной горшок. Стены были грубыми на ощупь. Заключенные не заслуживали лучшего. В камере было холодно и сыро. Я чувствовал неровные швы между частями довольно гладкого, но холодного пола. В дальнем углу рядом с моей кроватью стоял маленький стол. Кровать была деревянная, покрытая тонкой, воняющей пропитанной потом бамбуковой циновкой. Я лег и положил руки под голову.

Я вырос с осознанием того, что я не таков, как все. И поэтому сегодня вечером, сидя в вонючей камере, я все еще чувствовал себя особенным, в отличие от преступника в соседней камере, кем бы ни был. Когда наступит завтра и снова взойдет солнце, меня освободят. Или если не завтра, то через несколько дней. В настоящий момент я был крысой, временно пойманной в клетку в научной лаборатории, и находился здесь для эксперимента, чтобы проверить мой характер. Любой великий человек должен побывать в тюрьме. Прочтите это в любой книге по истории. Тюрьма проверяет и закаляет людей.

Я не удивлюсь, если моя дорогая мама примчится сюда завтра и принесет кое-что из моих любимых блюд или даже несколько книг. Я очень сожалел о муках, которые причинил ей сегодня вечером. Мой дедушка-банкир, сияя гордостью, также мог принести что-нибудь из моего любимого чтива, вроде «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнэл».

Я не забыл отца, который к настоящему времени, вероятно, уже спланировал каждый ход, чтобы спасти меня, после чувства запоздалого сожаления о том, что не помог мне сразу. В своей жесткой и серьезной манере он придет, с секретарем позади, чтобы извиниться передо мной. Он, вероятно, страдает от бессонницы из-за моего отсутствия и подбирает слова, чтобы написать наиболее искреннее извинение своему единственному сыну.

Ни одно из моих ожиданий не осуществилось ни на следующий день, ни днем позже. Я был оставлен один без какого-либо человеческого общения. Мать, плача, не ворвалась в мою камеру. Отец не прислал свои извинения даже в письменной форме. И худшим из всего было то, что дедушка Лон также безмолвствовал. Что происходит? Меня бросили. Весь мир забыл меня. Никто уже больше не заботился о единственном наследнике династии Лон и Ксиа.

После трех дней я начал замечать, что в тюрьме не хватает свежего воздуха, тишина сводит с ума, отчаяние усиливается, а одиночество переполняет все мое существо. Если мне придется остаться в этой древней крепости еще один день без малейшего дуновения ветерка, я сойду с ума. Наконец солдат с лошадиным лицом открыл дверь моей камеры, звеня связкой ключей, и приказал:

— Заключенный номер семнадцать, стать лицом к стене, руки за спину.

— Куда вы меня поведете? — спросил я охранника.

— Заключенный номер семнадцать, закрыть рот до особого распоряжения. Ты слышишь меня?

— Достаточно хорошо, чтобы оглохнуть.

Неожиданно солдат пнул меня под зад своими кожаными ботинками и ткнул локтем.

— Ах! — застонал я. — За что вы бьете меня?

— Словесное оскорбление — нарушение тюремного правила номер девять.

— Ты — животное! Подожди, пока я выберусь отсюда.

Солдат сильно хлопнул железными наручниками по моей голове. Я упал на пол, держась обеими руками за кровоточащую голову.

— Какое правило я нарушил на сей раз?

— Правило выбивать из тебя дерьмо в действительности не существует. Я только что придумал его.

Солдат грубо надел на меня наручники и потащил по коридору, в то время как я взывал о помощи.

Врача вызвали в маленькое помещение комнаты для допроса, где он перевязал мне голову тремя кусками толстой марли. Я все еще кипел от злости, когда вошли следователи и сели по другую сторону стола напротив меня.

— Что это за обращение? Я хочу поговорить со своим отцом, генералом Дин Лоном.

— Заткнись и слушай, — сказал один из них.

— Я не собираюсь больше молчать! Я невиновен. Я не сделал ничего дурного. Позвольте мне идти. Освободите меня от этих наручников! — потребовал я.

— Молодой человек, все гораздо сложнее, чем вы думаете.

— Сложнее! Почему вы не назовете хотя бы одно преступление, которое я совершил против людей.

— Вы разумный молодой человек. Почему бы вам не рассказать нам, что случилось.

— Мне нечего рассказывать.

— Признание облегчит ваше наказание, а нечестность только усугубит вину. Вы, будучи потомком великой революционной семьи, хорошо знаете нашу уголовную политику.

— Мне не в чем признаваться.

— Хорошо, на сей раз, если вы не признаетесь и не расскажете нам правду, нам придется передать вас властям Гонконга и отдать дело на рассмотрение международного трибунала.

— Было бы прекрасно, если бы вы сделали это. Я знаю, что судьи вынесут вердикт, что мисс Йю заслуживает свободы, а не заключения или исправительных работ в Китайской Сибири.

— Молодой человек, вы не