class="p1">Той ночью меня отвели в камеру пыток. Повсюду на стенах висели кнуты. Человек без рубашки с волосатой грудью дымил толстой сигарой. В помещении отвратительно пахло спекшейся кровью. Меня не стали бить. Вместо этого меня раздели и подвесили за большие пальцы рук. Мои ноги едва касались запачканного кровью вонючего пола.

— В былые дни мы бы сделали тебя евнухом. Но мы испробуем кое-что новенькое. — Волосатый мужчина держал меня сзади. Другой человек, представившийся доктором, наклонился и схватил мой член. В правой руке он держал кусок острого провода.

— Что вы собираетесь делать? — завопил я.

— Причинить тебе немного боли и сделать более мудрым. — Они засмеялись.

Я брыкался и боролся, но все было напрасно. Мужчина с волосатой грудью был гигантом.

Доктор прицелился и просунул провод в отверстие моего мочеиспускательного канала, как иглотерапевт. Он сделал одно круговое вращение. Я подпрыгнул, боль пронзила мое тело от паха к сердцу. Но ужас от того, что происходило дальше, был даже больше. Провод повернулся снова. Я закричал. Я никогда не испытывал столь мучительной боли. Я подпрыгнул и попытался лягнуться. Дьявол повернул провод в третий раз, и он вошел так глубоко, что достиг основания моей мужественности.

— Признавайся теперь!

— Мне не в чем признаваться!

Провод повернулся снова.

Я закричал от боли.

— Мне нечего сказать!

— А теперь? — Доктор двигал провод толчками, распространяя электрические удары по всему моему телу.

— Пожалуйста, остановитесь, — рыдал я.

— Ты готов признаться?

— Нет…

Еще несколько толчков.

— Да!

— Что ты сделал? — Доктор вонзил провод еще глубже, и струйка крови начала капать с моего члена.

— Я признаюсь! Я убил Девственницу…

С проводом, глубоко вонзенным в мочеиспускательный канал, меня развязали и подали мне ручку. На бумаге, запятнанной моей кровью, я написал признание. Раньше я даже не смог бы предоставить, что сделаю нечто подобное. Когда я колебался, мой мучитель снова дергал провод. Именно тогда последняя нить моей воли оборвалась.

ГЛАВА 17

Дорогой Шенто, мое сердце, моя душа!

Я пишу эту записку не для тебя, чтобы ты прочитал, а для того, чтобы твоя душа восприняла это. Это — извинение. Омерзительное, болезненное извинение. Хотя оно едва ли способно снять тяжесть моей вины.

Это моя проклятая сущность заставила тебя сойти с жизненного пути, чтобы быть осужденным на смерть в столь юном возрасте. Я должна была предупредить тебя. Нет, мой создатель, кем бы он ни являлся, должен был предупредить мир о моем прибытии.

Гадалка однажды сказала, что во мне три кровавых убийственных ножа. Первый нож предполагался для моего отца. Он мужественно принял его на месте казни, будучи застреленным в затылок солдатом в зеленой форме. Мозги отца забрызгали всю форму палача, окрасив в красный цвет его грудь, будто убийца истекал кровью, как вспоминал свидетель. Второй нож вонзился в сердце моей матери. Это сделал офицер охраны коммуны. Моя мать ругала коммунистических лидеров за то, что они неправомерно заклеймили ее и отца, назвав их «реакционерами». За отважной жизнью последовал отважный конец. Они выбрали для нее болезненную смерть, заставив медленно умирать. Кровь лилась потоком из ее рта, пока она не подавилась собственной жидкостью.

Гадалка поведала мне причину, по которой я родилась, чтобы нести эти три ножа. Это связано с каким-то темным, скрытым долгом, идущим из прошлых жизней моих родителей. Наш цикл состоит из девяти жизней, каждый из которых вознаграждает или наказывает предыдущую, согласно выполненным делам или совершенным грехам.

Я была ангелом добродетели, та, которая должна была освободить осужденные души моих родителей.

Мне было шесть лет. Я верила в это. Я заменила слезы вины верой. Затем я выросла в этом ужасном месте, которое является приютом. Некоторая ясность снизошла на меня, ясность, которая приходит вместе со страданием, делающим человека сильным. Я подвергала сомнению мудрость, нездоровую логику, случайный выбор, глупость. Я не была избранным носителем тех убийственных ножей. Нет! Как я могла быть им? Если бы кто знал, как я любила моих папу и маму и как я тосковала без них, ушедших так скоро после того, как дали мне жизнь. О, будь проклят создатель! Будьте прокляты небеса! Будь проклят ты, улыбающийся Будда!

А потом появился ты и ободрил меня. Иногда меня затоплял твой свет, твое тепло, ты создавал радугу надо мной, которая защищала меня, по крайней мере так я думала.

Я мечтала о жизни с тобой. Ты — одно колесо тележки. Я — другое колесо. Вместе, рядом друг с другом, мы катились бы по ухабистым возвышенностям и низменностям нашей дорожки, неся любой груз, который возложила бы на нас жизнь.

Затем, той роковой ночью, когда мои вопли разорвали на части тишину кампуса, моя скромная мечта была искромсана.

Той роковой ночью, когда ты убил их и когда сбежал, тогда другая жизнь впервые зашевелилась во мне.

Любимый мой, теперь ты предупрежден. Если ты уже оставил эту землю, то будешь знать, кто в действительности твой убийца. Да, это — я, та, которая так тебя обожает. Из-за того, что я люблю тебя, ты был выбран получателем третьего и последнего убийственного ножа кровавой судьбы. И согласно старой вере, виновна не я, носитель ножа, а виноват ты сам. Грешник порождает наказание. Что ты сделал в своей прошлой жизни, чтобы заслужить небесный гнев? Что же, спрашивается, ты сделал, мой дорогой проклятый возлюбленный, мое сердце?

Я каждый день смотрю на море и прислушиваюсь к направлению ветра. Твое тело не всплыло на поверхность воды, а кости не были найдены на изрезанном песчаном берегу.

Где ты, моя любовь?

Где ты, мой Шенто?

Суми

ГЛАВА 18

Я заморгал от ослепительно-яркого солнечного света. Как будто при виде старого друга, я хотел обнять его своими воспаленными руками. Я так долго ждал этого момента. Вечность длиною в десять дней.

Когда я мучительно хромал от крепости, мать подбежала ко мне.

— Мама! — закричал я, ускоряя шаг, чтобы встретить ее на мощеной дорожке. Каждый шаг, который я делал, отдавался острой, стреляющей болью в паху. Повреждение мочеиспускательного канала было очень сильным, и последовавшая за ним инфекция сделала мочеиспускание невыносимым, кровавым наказанием.

— Мама! — задыхался я, потому что ослаб от боли.

— О, Тан, дорогой. — Голос у нее был охрипшим.

Мы крепко обнялись в тишине. Необходимости в словах не было. Все и так было ясно.

Шофер, одетый в зеленую армейскую форму, просигналил несколько раз.