В небольшом, утопающем в зелени, прибрежном посёлке уже знали о надвигающейся опасности. В глубь острова, в гору, по двум нешироким улочкам двигался густой поток людей и машин. Раздавались крики, сигналы клаксонов.

Обнажённое дно далеко ушедшего от берега моря поблескивало металлической рябью. И уже была видна иссиня-чёрная бровка цунами. Стена воды росла в высоту и стремительно приближалась к пустеющему посёлку.

Я проявился и теперь стоял неподалеку от набережной, бутированной крупными камнями. Набережная, на которую вот-вот должен был обрушиться всё сокрушающий молот моря, не оставалась безлюдной. Люди бесцельно, казалось, сновали по ней, и становилось очевидным, что ничто уже этим приморским жителям, кроме провидения, помочь не сможет. Ударит волна, сметая и нивелируя всё на своем пути, а потом бурно отхлынет, унося в пучину дома, зазевавшихся людей и их пожитки.

Не знаю, что подвигло людей не убегать подальше, а оставаться здесь, на берегу…

Возможно, то же, что и меня.

Тугой, замораживающий нервную систему гул волны, неестественные и бессмысленные движения обречённых сельчан, яркое, клонящееся к закату солнце, вычурная голубизна неба, пышная зелень — всё это разом выплеснуло из моей головы способность трезво мыслить, приобщив меня к общему страху перед неизбежным. Что такое виденные мною в кинофильмах падающие стены, несущийся вниз по откосу на всех парах сошедший с рельсов паровоз и клубящееся марево лавины — по сравнению с той свирепой неотвратимостью, которую приближало цунами.

Перед лицом любой опасности в человеке теплится надежда остаться живым и неуязвимым, если уж не за себя, то хотя бы за своих близких. Но перед лицом несокрушимого вала воды таких надежд не оставалось.

Я на некоторое время оцепенел. Потом во мне проснулись древние инстинкты. Бежать, бежать!.. Подальше от ужаса. Ноги, не подчиняясь сознанию, сделали несколько шагов в гору. А вал высотой с десятиэтажный дом, уже повис в сотне метрах за моей спиной.

Во всём мире наступила тишина, но грудь, сердце, шею сдавило, и я против воли закричал.

Но кто слышал мой крик?

Волна заслонила солнце. Зловещая тень упала на меня и умчалась вперед, догоняя замешкавшихся жителей обречённого посёлка. Они, наверное, тоже были парализованы страхом и кричали, как и я.

Не было солнца, земли, неба — оловянные пятна перед глазами. И… глаза на детских лицах, открытые так, словно хотели поглотить и усмирить энергию волны.

Дети — двое, как позже оказалось, мальчики, лет четырёх и шести — держались за руки.

Их глаза, отражавшие темную массу приближающейся смерти, отрезвили меня. Куда я бегу, если я — КЕРГИШЕТ? Ходок во времени, способный переместиться в любую точку пространства-времени и избежать любого катаклизма?

Понадобились мгновения, чтобы обхватить детей руками и стать на дорогу времени.

Проявился я сразу же, в полутора километрах от берега. Рядом стояла толпа посельчан. Молчаливая, объединённая горем, и оттого как будто безучастная ко всему. Все смотрели вниз, на посёлок. Цунами, кипя и грохоча, уползало назад в море, перемешивая в себе изломанные деревья, части домов, исковерканные автомобили.

Цепкие руки детей не отпускали моей шеи. Я слышал лихорадочный стук их сердечек и частое дыхание. Их ужас перед слепой стихией моря, только что угрожавшей их жизням, смешивался с моим…

Лёжа на диване в своей квартире, обутый, в перепачканной и влажной одежде, я впервые осознал многие как будто бы нелепости, замеченные мной у ходоков.

Мне казалось, что Сарый, мой Учитель, — неряха и грязнуля. И то. Ведь практически все его проявления в квартире после ухода в прошлое заканчивались очередным мытьём полов и новой стиркой. Но я никогда не задумывался, почему это он имеет такой нереспектабельный вид? Казалось, что он таков в жизни. Так вот, что бы я сказал полугодие назад, видя себя в таком, как сегодня, образе на диване, да ещё среди бела дня? И себя не признал бы, и по шее такому нахалу и разгильдяю поддал бы, поди.

Да, во времени побегать мне как-то никак не удаётся.

Может быть, в этом и заключался план моих Учителей, подсказавших побегать в прошлом? Дабы я вкусил неприятностей, поджидающих человека, который втиснулся в неизвестную обстановку, в жизнь незнакомых, отличающихся от него людей: по нравам, по стремлениям, по духу времени. Потому-то они, Учители мои, сами надолго осели в нашем веке, нашли туземцев, подобных мне, обзавелись знакомствами, освоили мораль нашего общества и прониклись проблемами нашей повседневности. И живут!..

А мне вот, молодому и неискушённому, предложили побегать и нюхнуть, так сказать, синь пороху, и заодно убедиться, что пахнет он так себе: опасно и скучно, как туристу на второй неделе бесконечных переездов, после надоедливой скороговорки гидов и мелькания достопримечательностей, а их, таких, и дома пруд пруди.

Сарый время от времени заглядывал в комнату, понимающе качал головой и вновь уходил на кухню.

Замечая его, я опять удивлялся тому, как он обжился у меня, как пополнел, обрёл плавные движения, речь умно-медлительную, да и слова стал употреблять приличные. Даже вежливости научился (или вспомнил о ней). Здравствуй! там, или спасибо стал говорить, то есть всему тому, чего у него не было, как мне представлялось, вначале нашего знакомства.

Заглянув ко мне в очередной раз, он сказал:

— Симон скоро придёт, а ты…

А я… Лежал грязный, невесть от чего обиженный. И жалел себя. Тьфу!

До прихода Симона успел привести себя в порядок: сменил одежду, умылся, побрился. Рассказал при этом Сарыю, что со мной приключилось. Ах, ах! — причитал Учитель, и было неясно, притворяется он или искренне сопереживает вместе со мной.

— Странный ты, Ваня, какой-то, — сказал он, когда я закончил описание трагедии на далёком японском острове. — Это ты уже в который раз по газетке, будто неразумная бабочка на огонёк, полетел?

— Ну и что в этом странного?

— Обычно молодёжь иных приключений ищет. Веселья, женщин…

«Ишь, каналья! — хотелось мне съязвить. — Старый крючок, а туда же!»

Но не сказал. Обидится опять. Но если с ним говорить, когда он вот так, не кривляется, а по серьёзному, то многое, наверное, можно узнать. И о будущем в том числе.

— Одно другому не мешает, — нейтрально заявил я.

Однако он разгадал меня.

— Не хитри, Ваня. Я ведь не то что слишком умный и проницательный, но старый. Людей на своём веку повидал разных, да ещё во временном срезе. Так уж. Ваня, говори то, что думаешь. А думаешь ты обо мне не очень… корректно. Но я ведь когда-то тоже был молодым, таким как ты, и помню заботы