— Сложность состоит в том, что все сведения об этом находятся у военного ведомства, а у полиции с военными отношения не особенные, — кисло улыбнулся Комиссаров, — сами же знаете: говорят «жандармы», руки некоторые не подают… Поэтому, если бы вы могли взять на себя труд поискать в этом направлении, вы бы существенно ускорили наше следствие.

Алексеев и Романов переглянулись.

— Конечно, Михаил Степанович, — сказал Романов, — я сделаю все, что смогу. Хотя вынужден признаться, что в таких делах совершенно неопытен и не знаю, с чего начать.

— Я собрал все скудные данные, которыми мы располагаем. Они уместились на одном листке. — Комиссаров вытащил из кармана сложенный вчетверо лист и протянул князю. — Сверх того, что здесь написано, я ничего сказать не могу. Засим оставлю вас, господа, с надеждой через несколько дней сообщить хотя бы какие-нибудь новости. Вы же, если что-нибудь узнаете, ставьте меня в известность немедленно. Номер моего телефона тут написан.

Комиссаров встал, генерал с князем поднялись следом и по очереди пожали жандарму руку. Когда он ушел, и высокая дубовая дверь с глухим ударом закрылась за ним, военные сели обратно и несколько минут просидели молча, глядя друг на друга. Они не были фронтовыми товарищами, и в их воспоминаниях о войне почти не было общих моментов. Но общей была сама война. В ее ядовитом газе, крошащих ребра гусеницах танков и смертельном дожде с неба падающей шрапнели, в страшной катастрофе в Восточной Пруссии и в Великом отступлении 1915 года они видели не только смерть, но и жизнь. Жизнь так, как никогда не увидит ее ни один из тех, кто отсиделся в Петрограде, сколько бы опиума он ни выкурил в «Бродячей собаке». И друг для друга они были якорями в ту жизнь.

— Как обстоят дела на Маньчжурском театре военных действий, Олег Константинович? — спросил Алексеев.

— Наши потери от обморожения на порядок превышают потери от действий японских войск.

— Это я регулярно читаю в рапортах штаба фронта.

— А только это и происходит.

Алексеев встал и попросил дежурившего за дверью адъютанта распорядиться согреть чаю. Романов тем временем развернул листок, который ему оставил Комиссаров. В нем были выписанные в столбик номера дел и только одна запись: «Роберт Колдевей, проводивший раскопки в Вавилоне. По сведениям, проживает в Берлине». В конце страницы был указан четырехзначный петроградский телефон Комиссарова.

— Как часто летают транспорты в Берлин? — спросил князь. Он вдруг подумал, что хотел бы еще раз взглянуть на этот город, который видел только однажды, да и то сквозь исцарапанные стекла противогаза: когда в 1918 году русская гвардия вошла в немецкую столицу, остатки ядовитого фосгена еще плавали над Шпреей, а в воздухе стоял куда более страшный, чем газ, запах смерти. — Хотя довольно странно, что охранка сама не добралась до этого археолога.

— Если он живет в Берлине, то ничего странного тут нет, — ответил Алексеев. — Когда нынешний начальник Охранного отделения Рачковский заведовал заграничным отделом департамента полиции, у него вышел какой-то конфликт с военным ведомством. Теперь на территории, занятые нашими войсками, его людям путь заказан. Так что его желание использовать вас вполне объяснимо. А транспорты туда летают каждый день.

— Вот и замечательно, — улыбнулся князь.

Наверное, государь не будет против, если он отлучится из Петрограда на несколько дней.

— Да, полагаю, это хорошее решение, — кивнул Алексеев, — во всяком случае, в этом путешествии вам будет безопаснее, чем в Петрограде.

Сухонький генерал Алексеев в теплой бекеше еще больше походил на кота, чем обычно. Теперь он был похож на кота, зарывшегося в одеяло и млеющего от домашнего тепла, выставив наружу только свои довольные усы. Романов сидел напротив него, ладонью в перчатке сжимая эфес упертой в пол шашки. Ремни и портупея стягивали его тело, как корсет. В автомобиле Генштаба они ехали по Забалканскому проспекту на Корпусной аэродром, где транспортный цеппелин «Генерал Скобелев» готовился лететь в Берлин с военными грузами на борту.

За окнами машины был холодный, замерзший в мутном воздухе проспект. Увечные воины Германской войны, промышлявшие бродяжничеством и нищенством, сидели под стенами Вяземской лавры[28]от Сенной до Фонтанки, напротив Института инженеров путей сообщения, выставляя напоказ свое уродство, словно на выставке ужасов войны экспонаты. Безногие на тележках, безрукие, полные обрубки, вынесенные на улицу в коробочках, как младенцы в яслях, обезображенные газами, с сожженными губами, носами и веками, с дырявыми щеками — все выстроились как на параде, положив перед собой пустые, запорошенные уже снегом шапки. Без всякой надежды получить милостыню — потому что разве найдется кто-нибудь с тугим кошельком, бродящий в такой лютый мороз у Вяземской лавры, — они стояли целый день, просто потому что должны были что-то делать, а иного ничего делать не могли. Не чуя холода, глядя себе под ноги, у кого они были, — а иные просто в землю, — и изредка перебрасываясь с соседями в этом ряду короткими фразами.

Потом был Технологический институт, и за ним — улицы, где должны были бы жить вдовы солдат лейб-гвардии Измайловского и Семеновского полков, а жили и всякие прочие — во вдовах после войны недостатка не было. За Обводным каналом стояли скотобойня, коноубойный и утилизационный заводы. Там лошади, отдавшие людям все свои силы до последней, отдавали им и не нужные больше души. Целый завод был построен для этого. Так начиналась дорога на Москву.

У Московских ворот, где стояли деревянные, иногда оштукатуренные двух- и трехэтажные дома, была застава с двумя занесенными снегом броневиками. Приказ самым тщательным образом досматривать всех въезжавших в город, изданный во время войны, так и не был отменен, но не исполнялся. Трое караульных, закутанных по самые глаза, стояли у газовой горелки, протягивая к ней руки в варежках, и не обращали никакого внимания на телеги и автомобили, проезжавшие под Московскими триумфальными воротами. Завидев автомобиль с флажком начальника Генерального штаба на капоте, они вытянулись во фрунт и поднесли руки к меховым шапкам, отдавая честь.

Автомобиль свернул вправо — к Корпусному аэродрому. Прожектора на вышках ярко осветили остановившуюся перед опущенным шлагбаумом машину. Из караулки, на ходу застегивая тулуп, выскочил часовой и подбежал к автомобилю.

— Кто едет? — прокричал он, наклонившись к стеклу со стороны шофера.

— Начальник Генерального штаба генерал Алексеев Михаил Васильевич с сопровождающим. Не видишь разве? — грубо сказал шофер.

— Видеть-то вижу, — добродушно ответил часовой, — а не положено пропускать, не осведомившись.