Очень пристальные, бездонные черные глаза посмотрели сначала на Огневского, потом на Ум.

«Ну и взгляд… – подумал Андрей. – Очень глубокий, но закрытый. Поди разбери, что там у него внутри».

Ум сделала вай, потом опустилась на колени в земном поклоне. Огневский только вежливо склонил голову.

Вспомнил он отца Николая, с его живостью и порывистой манерой речи – здесь был совсем другой типаж.

Ум молчала, видимо, ждала, когда настоятель заговорит. Тот не торопился.

Андрею не терпелось начать расспрашивать, но он решил пока не вмешиваться – кто знает, как там у тайцев принято общаться с духовными лидерами? Не наломать бы тут дров своим пресловутым «чай лонгом».

– Алай ао? [Что нужно? – тайск.] – сказал наконец монах глубоким басом.

Ум быстро заговорила, в самой уважительной форме, с множеством «кха», излагая суть дела. Дошла и до упоминаний о Шестове и русских.

«Не, – подумал Андрей, – этот точно никуда бежать не станет…»

Лицо монаха не изменилось. Он тем же ровным тоном проговорил:

– И почему я должен тебе что-то рассказывать?

– Эт-то-о очень важное следствие… – робко начала Ум. – Это… ваш долг – помочь полиции и государству.

– Я отказываюсь. Что ты теперь будешь делать? Арестуешь настоятеля?

На Огневского он при этом даже не смотрел, словно его тут вообще не было. Андрея подбивало заявить монаху, что он арестует хоть самого Далай-ламу, если это нужно для следствия. Но пока он сдерживал себя – этот басистый дед сейчас его единственная надежда, горячиться точно не стоит. Пусть буддисты разбираются между собой.

Ум молчала, потупившись. Монах внезапно улыбнулся:

– Я вижу, что нет, тащить меня в участок ты не станешь. Уважение к духовной персоне в тебе осталось, это хорошо. Твой фаранг понимает наш язык?

– Чай кха [да. – тайск.], – только и ответила Ум.

– Кхон Лассия май? [Ты русский? – тайск.] – обернулся старик к Андрею.

Огневский кивнул.

– Я знал, что однажды ты придешь… – медленно пробасил монах. – Много лет каждое утро я просил Будду дать мне силы, помочь не поддаться страху, когда ты явишься. А потом я просить перестал, ибо страх исчез: и перед тобой, и перед чем-либо еще. Я очень стар, и Великое Ничто, которое скоро придет за мной, гораздо страшнее и сильнее тебя.

Огневский наморщил лоб. Может, он что-то путает из-за плохого знания языка? Этот монах ждал и боялся его?..

– Я не думал, – продолжил монах, – что за пятнадцать лет бандиты в вашей стране так изменились: выглядишь ты совсем не страшно… Еще и с полицией нашей сумел договориться. Твоя девчонка ведь действительно оттуда? Я вижу, у нее хорошее сердце, только сильно горячее. Но она точно не лжет.

– Я не бандит, – ответил Огневский. – То есть… Я, может, и преступник по меркам некоторых стран, но не в том смысле, в котором, похоже, говорите вы. Я нанят правительством Таиланда, чтобы найти моего соотечественника, пропавшего вместе с дочерью вашего премьер-министра. Он был как-то связан с тремя людьми, служившими в этом в монастыре пятнадцать лет назад. Их звали Наппадон, Савил и Хинхой. Я должен понять, в чем дело.

Настоятель надолго замолчал. Андрей понял, что размерами и грозно угрюмым лицом тот напоминает ему якшасов, клыкастых великанов, охраняющих небесный дворец Будды. Их статуи часто стоят на входе в монастыри. Среди всех буддийских изображений эти «небесные бойцы» нравились Огневскому больше всего, в их почти комически суровой внешности было что-то близкое ему. При всех разговорах о мире и гармонии свои воины были даже в буддийском пантеоне.

– Очень странно, но ты тоже не лжешь, – наконец проговорил монах с искренним удивлением. – Может быть, Просветленный дал мне поблажку, и меня все-таки не ждет мучительная смерть от рук фаранга. По крайней мере, не прямо сейчас.

Монах опустился на подушку, жестом приказал посетителям садиться. Огневский сидел на жесткой циновке пола и неотрывно смотрел на настоятеля.

Тот продолжил:

– Да, эти трое проходили у меня послушание, здесь, на острове. Когда я постригал их в монахи, то и не знал, что всех нас ждет… Это был настоящий кошмар, мне тогда казалось, что демон-искуситель Мара набросился на меня, как когда-то на Будду в ночь перед просветлением. Только когда кошмар закончился, просветления я не обрел. Наоборот, на много лет я отравился ужасом, воспоминаниями о том, что произошло. Здесь, на этом самом острове, где пришлось возвести статую Рамы, дабы очистить его от скверны… Старый жилой корпус мне пришлось сжечь – даже войти туда после случившегося было немыслимо. Почему я должен сейчас опять это вспоминать?

– Ваш рассказ поможет прекратить страдания, – осторожно сказал Огневский. – Спасти Рачавади и Сергея.

– От кармы нет спасения, – спокойно ответил настоятель. – Ни им, ни мне.

И добавил, глядя на мрачное лицо Огневского:

– Ты не веришь в карму? То, что я говорю, тебе кажется глупостью? Что ж, тебя тут не держат. Иди, мне с тобой не интересно, фаранг. А я говорю только с теми, с кем мне интересно.

Огневский напрягся. Ему хотелось придумать какой-нибудь повод и арестовать этого начетчика, авось невежественному иностранцу простят, а там будь что будет.

– Я верю в карму, господин, – заговорила Ум. – Я сама проходила послушание в женском монастыре. Мы обязаны раскрыть это ужасное дело, и еще… – Она смущенно посмотрела на Андрея.

Монах ответил ей что-то, но Огневский не понял. Слова были длинные, старинные. Может, какое-то изречение или цитата из священного текста.

Она кивнула и опустила глаза.

– Чун на соан чай ла [теперь интереснее. – тайск.], – сказал монах, покачав головой.

Ум сделала глубокий вай.

Огневский вопросительно посмотрел на нее, но девушка не поднимала глаз. «Что это еще должно значить?» – удивился он. Но тут же забыл обо всем, потому что монах начал рассказывать.

– Это было в девяносто пятом. Подо мной был один старый опытный монах Паланг и три совсем молодых – Хинхой, Эй и Му.

«Последние два имени – это прозвища Наппадона и Лангдуана, – понял Огневский.

– Паланг пришел в монастырь в уже в зрелом возрасте, – продолжал настоятель, – в миру он был старый солдат, участвовал в стычках с мусульманами в провинции Яала. Три других постриглись временно, чтобы исполнить традицию: каждый молодой таец ненадолго становится монахом, дабы потом вернуться в мир с тем, что обрел в затворе. В некоторых монастырях молодых берут всего на пару недель, но я требовал от своих учеников остаться минимум на три месяца. Я уже плохо помню, кто из них чем занимался до пострига, да это и не сильно