важно. Я сам до монастыря вел совсем не духовную жизнь. До того, как стать монахом, я жил в Бангкоке, на его… теневой стороне. Времена тогда были мрачные, и моя жизнь была им под стать. В одной из стычек с враждебной бандой я впервые стрелял по живым людям, и да простит меня Просветленный, у меня к этому оказался талант… Я собственноручно убил тогда четверых. Меня, неизвестного никому, нищего молодого бойца, за это все стали уважать, даже представили лидеру шайки. Я смотрел на этого человека, короля ночного Бангкока, и… мне хотелось бежать, бежать сломя голову от всего этого. Вы могли заметить, что я хорошо чувствую людей – лжет ли кто-то, страдает ли, горит ли его сердце… Так вот, в лидере банды я почувствовал страшное, глухое, черное отвращение к собственной жизни. У него было всё: власть, деньги, женщины, а волшебные татуировки, выколотые лучшими мастерами по всему его телу, защищали от пуль и ножей. Но он ненавидел себя, свою жизнь, весь мир. И мне стало страшно, что я когда-нибудь превращусь в такого, как он… В преступном мире не любят тех, кто решает «завязать». Но в тайском обществе очень уважают религию, так что есть исключение – легко отпускают тех, кто хочет посвятить себя вере. Считается, что такой человек будет отмаливать грехи, которые творят его собратья, оставшиеся в миру. Я стал монахом, здесь, в самом удаленном монастыре, куда смог попасть. Тогда это просто был способ сбежать от страшного будущего, задерживаться я не собирался. Но проведя пару месяцев в обители, я вдруг понял, что хочу тут остаться. Тебе, не верящему Будде, не понять, что такое путь духовного мастерства, – сказал он, глядя на Андрея. – Это лучше и слаще всего, что бывает на свете…

Огневский понимал, что старый бонза провоцирует его на грубость, но пока держался.

– Ну вот, ты опять заскучал, – старик усмехнулся, глядя ему в глаза, – это я нарочно поверял тебя. Потерпи, сейчас перейду к тому, что тебе будет интересно. У меня остались связи с преступным миром, многие из моих бывших собратьев то и дело приезжали сюда, искали утешения, просили молиться. Я не отказывался, даже когда спустя годы стал тут настоятелем. Тем более что среди них были небедные, активно жертвовавшие. Ведь нам, буддийским монахам, нельзя иметь ничего, вести никакого хозяйства. Мы должны жить только тем, что подадут миряне, а когда ты на голом острове в море – это очень непросто. Один из моих духовных детей, оставшийся в «теневом» мире, однажды привел с собой фаранга из недавно возникшей страны России. Этот человек скрывался в Таиланде от русской полиции. Обеспечивать таким людям фальшивые документы и прикрытие от властей – тогда эта был один из источников дохода для группировок. Его звали Сэтаас, – тяжело вздохнув, проговорил монах.

«Стас, видимо», – подумал Андрей.

Настоятель продолжал:

– Недавно Сэтаас узнал, что смертельно болен, и начал панически бояться смерти. И этот страх привел его к вере в Будду. Он говорил, что русский Бог Иисус суров и строг, он не простит Сэтааса за то, что тот многие годы творил в своей стране. А вот Будда, как ему казалось, более гибок. Сэтаас даже слышал, что некоторые школы буддизма учат вовсе не различать добро и зло. Якобы неважно, хорошие или плохие дела ты творишь, лишь бы ты делал их искренне и старался достичь в них совершенства. «О, – говорил Сэтаас, – я был всегда очень, очень искренен! Я достиг в том, что делал, самых высот. Ну или самых глубин…» Я уже сказал, что у меня есть слабость, я люблю интересное. Этот человек меня очень заинтересовал, не часто встречаешь такую резкую перемену в душе. Да и не буду лгать – монастырь тогда сильно нуждался, а Сэтаас был богат, обещал пожертвовать серьезные деньги. Но самое главное – я видел, он искренне жаждет Будды. Это было написано на его лице, хотя я еле понимал его английский. Я согласился принять Сэтааса в монастырь. И в ледяных пучинах ада Мара расхохотался над моей глупостью… Монахом я Сэтааса пока делать не стал, устроил простым работником.

Черные глаза стали совсем бездонными, он смотрел мимо посетителей, куда-то за окно. Вспоминал далекие события, и было видно – это дается ему нелегко.

– Это был очень большой, некрасивый фаранг с квадратным лицом, – продолжил монах, – с щеткой рыжих волос и водянистыми пустыми глазами. Работал он скверно, нрава был упрямого, а главное, совсем не говорил по-тайски и не мог учиться. Мы кое-как объяснялись на английском, но оба знали этот язык довольно плохо. Я уже думал отослать его обратно в мир – что от такого толку в монастыре? Но тут однажды Сэтаасу выпало совместное послушание с Хинхоем, молодым парнишкой, очень смышленым. Они вместе убирали в храме, когда я вошел туда и услышал, как они весело беседуют на незнакомом мне языке. Оказалось, что Хинхой вырос в России. Я вызвал обоих к себе и наконец смог нормально поговорить с Сэтаасом. О, как этот фаранг жаждал спасения! Это был недобрый человек, изломанный, отягощенный преступлениями, но полный духовного огня. Ни в одном из моих учеников за все годы не было такого стремления к освобождению от зла. Я решил его не выгонять… Сэтаас начал жадно внимать учению, через перевод Хинхоя. И его энтузиазм стал действовать на трех молодых монахов. Странным образом этот угрюмый человек подружился со всеми, кроме старого Паланга, который с самого начала относился к нему со страхом и презрением.

Так прошло несколько месяцев. Но в начале холодного сезона, перед праздником Лой Кратхонг, Сэтаасу стало совсем плохо. Вызывать доктора из поселка он отказался – видимо, больше не боялся смерти, мое учение пошло на пользу. Он попросил у меня благословения, горячо поблагодарил, а потом сказал, что хочет побыть наедине со своими тремя друзьями. Я позволил, вышел на террасу жилого корпуса. Было слышно, как он хрипло говорит что-то по-русски, а Хинхой переводит. Слов было не разобрать. Но после прощания Сэтаас не спешил умирать. Лежал в забытьи, в мучениях, но продолжал жить. Так длилось почти неделю, пока рано утром я не услышал вопль старого Паланга, который ухаживал за Сэтаасом в последние дни. Мы вместе с молодыми вбежали к нему в келью и увидели истекающее кровью тело Сэтааса, лицо и грудь мелко изрезаны ножом, пальцы отсечены, язык вырезан, чтобы не кричал…

Огневский увидел, как массивное лицо старика рассекли глубокие морщины, мощная челюсть выпирала –