Патрикий Феофан – немолодой безбородый толстяк, как всегда щеголеватый, позевывал, лениво разглядывая свои перстни. По должности протовестиарий – хранитель царских одежд и сокровищ, – он был наиболее важным лицом среди присутствующих. Ему, а не кому-нибудь из логофетов, Роман доверил править всеми делами. Поладить с настоящей старинной знатью выскочка Роман, сын армянского земделельца из Лакапы, так и не сумел, и Феофан, тоже не слишком родовитый, но куда лучше образованный человек, был для него самым подходящим соратником. А к тому же, будучи скопцом, никак не мог покушаться на высшую власть, как многие до него любимцы прежних василевсов. Вот, к примеру, Василий Македонянин…

При виде Селевкия все встали – кто поскорее, кто менее охотно, показывая уважение больше чину, чем человеку. Только эпарх приветливо ему улыбнулся: они были приятели и нередко проводили вместе свободное время, хотя во внешности этих двоих не было ничего общего. Моложе лет над двадцать, Валериан был высок, строен, его ухоженная черная борода всегда издавала благоухание, и щуплый Селевкий с его морщинистым голым лицом рядом с ним казался старообразным мальчиком.

Поздоровавшись, паракимомен опустился на свое обычное место – почти самое близкое к трону. Его асикрит с восковыми табличками встал у него за спиной, украдкой кивнув другим асикритам и писцам.

– Уже становится душновато… – заметил эпарх.

– Скоро пойдет жара… – с отстраненным видом поддержал логофет дрома.

Селевкий еще раз окинул взглядом лица: кажется, все прочие члены совета не больше его знали, зачем их позвали в такой день. И все тревожились, но скрывали беспокойство за мнимой невозмутимостью и скукой.

– Ходят слухи, что скоро станет не просто жарко, а очень жарко! – засмеялся Феофан, чьи черты с покатым лбом и горделивым носом, будто сошедшие с мраморного бюста римских времен, могли выражать и надменность, и веселье. – Ты как будто что-то знаешь об этом, а, Селевкий? И ты, Валериан? Я слышал, ваш святой старец напророчил нам войну и пожары?

– В такие годы уже святому Околеванию надо молиться, чтобы прибрал поскорее, – раздался резкий голос, и в покой вошел патриарх Феофилакт. – А не прорицаниями народ смущать.

Все встали, приветствуя высшего духовного владыку христианского мира. Патриарх был здесь моложе всех – всего двадцать три года от роду, и столь высокого сана он достиг потому, что приходился младшим сыном василевсу Роману. И по отцовской же воле еще в раннем детстве был оскоплен: Роман решил, что четвертому сыну не хватит наследства из числа земных сокровищ. Безбородое лицо Феофилакта с грубыми чертами выражало разом утомление и презрение, что делало его старше на вид. Большие черные глаза – самая яркая черта его внешности – горели мрачным огнем под насупленными черными бровями. Царедворцы переглянулись с понимающим видом: это зрелище они наблюдали нередко. Младший царевич совершенно не годился для духовной стези и тем более для столь высокой должности. Обязанности свои он исполнял небрежно, спешил кое-как закончить церковную службу, чтобы бежать в конюшню к любимым лошадям, и был куда невоздержаннее на язык, чем допустимо при его сане. И мало можно было найти грехов, с коими он не познакомился на деле, кроме тех, к каким отцовская воля его сделала неспособным.

Небрежно благословив присутствующих, патриарх сел возле Феофана.

– Посмотри, – шепнул он, покосившись на Селевкия, а потом склонившись к уху соседа, – Селевкий со своим мечом – точно жук, вооруженный сосновой иглой!

Феофан хмыкнул и поднял руку ко рту. Будучи начальником китонитов – личных телохранителей василевса, – спальничий по должности носил меч, но при своем тщедушном теле и густых бровях и впрямь напоминал забавное насекомое.

Тут всем снова пришлось подняться: за патриархом вошел мужчина средних лет благообразной внешности, довольно рослый, – Константин, сын прежнего василевса Льва. Роман когда-то был приглашен к венценосному сироте в соправители, но позднее возложил царскую стемму и на своих сыновей, и Константин теперь шел после двоих младших василевсов – сыновей Романа, будто был всего лишь их зятем – мужем Романовой дочери Елены, а вовсе не наследником трона, чей отец царствовал во время его появления на свет. Коротко поклонившись членам совета, он сел и погрузился в свои мысли. На высоком челе его отражалось легкое недовольство, как и у патриарха, но по другой причине: Константин много читал и писал, время проводил над книгами и не любил, когда его отвлекали от всего этого и заставляли слушать о державных делах, где он все равно ничего не решал. Правда, иные попойки зятьев тоже без него не обходились.

Но вот наконец остиарии распахнули серебряные двери со стороны царских покоев, и вошел Роман – истинный правитель Василеи Ромеон, глава многочисленного царского семейства. Шагал он, по обыкновению, заложив руки за спину и сильно переваливаясь на ходу. Когда-то и он был высок ростом, но годы его согнули: дед болгарской царицы, имеющий подросших правнуков, дожил до семидесяти лет, но оставался крепким и в здравом уме. На смуглом обветренном лице с крупными чертами выделялся большой нос, черные пряди в седой бороде перекликались с темными глазами. Пышные, еще красивые седые волосы торчали из-под калиптры – царской шапки с самоцветами. По обыкновению, Романа сопровождал монах Сергий – его духовный отец, племянник прославленного патриарха Фотия, и протасикрит со своими помощниками и писцами.

Все разом вскочили, и даже патриарх попытался придать лицу более мягкое и почтительное выражение. Своих потомков, какие бы должности они ни занимали – им же на эти должности поставленные, – Роман из Лакапы крепко держал в мозолистых руках.

Проходя к своему месту, василевс кивнул; когда он уселся на трон, остальные тоже сели.

– Вот что привезли сегодня утром! – Роман кивнул протасикриту, тот – своему помощнику, и василевсу передали свиток пергамента. Тот взял его в руку и качнул, не разворачивая. – Прислали от Марии[16] и ее мужа из Болгарии. Скифы, те, что из Куява, собрали войско и идут на нас. Болгары послали это письмо, когда русы шли уже мимо их земель. Да, я помню, – он кивнул паракимомену, который при этих словах встрепенулся, оживившись всем своим маленьким, но выразительным морщинистым лицом. – Помню, Селевкий. Наш блаженный старец предрекал. Но теперь это уже не пророчество. Это уже гнев Господень во всей силе его. Вернуть даже часть кораблей из Эгейского моря или войск из Армениака мы не успеем. Что будем делать, носители римского достоинства?

– Придется откупаться, – ответил логофет дрома, Матфей, мужчина лет сорока, с длинным лицом, которое черная ровная борода делала еще длиннее. В острых чертах сказывалась примесь еврейской крови. – Я еще прошлым летом предупреждал: если мы откажем скифам в новом договоре, они только обрадуются, – быстро заговорил он, пока никто не перебил. – Они в жадности и глупости своей стремятся сегодня урвать побольше, не думая, что будет завтра. Если бы мы в прошлом году заключили договор, как я предлагал, сейчас у нас не было бы этой заботы! Но некоторые, – он язвительно взглянул на Феофана, – уговорили тебя, август, привлечь их к походу на хазар в Таврии.