– А вот уж в доме-то моем ты голос не возвышай! – И Степан с лавки поднялся и шагнул навстречу гостю непрошеному.

С мгновение они стояли друг против друга, уперлись взглядами как ненормальные.

Поля затаила дыхание. А ежели как сцепятся? Степан, он может, уж не уступит! Недаром Ефимко его бараном прозвал… Казалось, еще мгновение – и случится непоправимое. И Поле казалось, что и в ней самой сейчас что-то произойдет, лопнет, понесется вниз. И пусть! Пусть сейчас! В пропасть! В бездну!

Лишь несчастная Анисья бегала вокруг мужиков. Толкала Егора, сидевшего за столом, но тот совсем засоловел и, казалось, не понимал, почему два мужика стоят сейчас под его матницей…

Покровец не выдержал, развернулся круто – хлопнул дверью.

– Давно я тебя, Степушка, таким не видела, – говорила Поля, переведя дух. – А ведь за тебя за такого я когда-то в кучу мужиков бросилась…

– Ну вот! Теперь вам обоим тюрьма, – глухо сказала пришедшая в себя Анисья.

– Это-то нынче как шутья, – пьяно бормотал Степан, – хоть с Ефимком тама повидаемся…

– Степа! Ведь ничегошеньки у меня с ним не было…

– Ну да ладно! Кого мы еще не поминали-то? – И, не дожидаясь ответа, он опрокинул в широко открытый рот весь стакан.

Егор засыпал – тупо стукался о столешницу головой. Бабы растормошили его и отвели на кровать.

Пришедший с улицы Федя даже не взглянул на отца с матерью. Проследовал к своему столу со связкой книг: этой небольшой библиотечкой райком премировал его за честный поступок.

Книги в деревню привез Николай Илларионович.

Беда нависла и над разоренным домом Шуры.

Как-то утром шла она с фермы после обряда, да напокасьту Нефедко на пути ее встретился.

Прошел было мимо, да вдруг остановился-оборотился: очень уж осторожно Шура идет, камни обходит, шажочки делает маленькие, словно что-то образовалось у нее в промежности и мешает шире ноги ставить.

Дошла она так до дома своего, поднялась по ступеням крылечным и скорехонько в дом шмыгнула.

Подивился Нефедко, но значения особенного не придал: мало ли чего с бабой бывает!

Но рано утром следующего дня, когда он бегал по дворам и отдавал наряды, Шура опять ему на глаза попалась: но как бойко она теперь на ферму бежала!

Дородными руками размахивала, длинными ногами шаги делала широкие.

Заподозрил Нефедко неладное. Поглядеть решил, какой Шура после дойки пойдет.

И вот стоит он у школы, облокотился на изгородь. Курит. Появилась Шура в дверях фермы и опять, как вчера, тихонько идет, семенит.

Завидев Нефедка, свернула на тропинку да пустырем – к дому своему! Но Нефедко окликнул ее, догнал и – хвать за плечо! Она побелела и дара речи лишилась, а он, пакостник, подол ее длинной запачканной навозом юбки задрал – а там болтается небольшой такой туесочек, плотно крышкой деревянной закрыт и подвязан к поясу веревочками…

За Шурой приехали в один из дождливых летних дней.

Поливало низкое небо землю грешную слезами обильными.

Поля видела, как Шуру повели, как спускалась она с высокого заднегорского угора Подогородцами в низину, к ручью Портомою. Ноги ее заплетались.

Тугие струи дождя секли лицо и тело. Но она не замечала ни дождя, ни ветра.

Ребятишки бежали за ней, спотыкались, падали, плакали, вновь вскакивали, стараясь не отстать от уходящей в дождь матушки.

Они делали это из всех своих детских сил, работали маленькими ручонками, семенили босыми ножками.

Их пыталась догнать Дарья, окликивала их.

Они не слушались ее. Бежали под гору…

А Шура все уходила, все дальше, дальше – в пелену дождя.

И сердце ее разрывалось.

Молчаливый Боря бежал за матерью, настигал ее…

– Мамочка, куда ты, мамочка! – плакали Оля и Маня. Оборванные, грязные, промокшие до нитки, они дрожали как осиновые листочки, зуб на зуб не попадал. – Мамочка, мамочка!..

– Да забери ты их! – в отчаянии кричала Шура Дарье. – Детоньки мои, Боренька, Оленька, Манечка, простите меня, Христа ради…

И надрывный голос ее, и отчаянный детский плач отдалялся от Пелагеи, тонул в мареве дождя: немая и страшная, в одном платье, стояла она под потоком, и вода небесная обильно струилась по ее мертвому лицу…

– Мамочка!..

Тишина. Как на кладбище. Ни звука. Ни дуновения ветерка. Тишина необычная, странная, словно кем-то устроенная. Как будто еще недавно шумел ветер, гремела страшная гроза, сверкали ослепительные молнии, струи дождя долбили истосковавшуюся по влаге землю. И кричали окрест обеспокоенные люди, и плакали дети. И вдруг, словно по команде невидимого распорядителя, все разом стихло. Ни птицы. Ни человека. Неподвижная стена леса. Неподвижное июльское солнце над угором залило мир мертвым светом. Лишь одинокий путник виден далеко на Большой дороге, что ведет от села Покрова к Заднегорью. В густой пыли утопают ботинки. Штанины брюк из черных превратились в серые. Но путник не обращает внимания на неудобства пути. Он отчего-то торопится, словно боится не успеть. Куда? Зачем?

Вот он сворачивает с Большой дороги на узкую, мало езженную, густо поросшую травой. Дорога ныряет в лес. Идти становится труднее. Густая трава путает ноги.

Чем дальше идет путник, тем дорога становится уже. Все чаще встречается мелкий кустарник посреди нее, а в колеях стоит черная вода. Ботинки незнакомца очистились от пыли, намокли от влажной травы. Иногда дорогу перегораживают огромные валежины, старые осины, березы, и незнакомец вынужден перебираться через них.

Но дорога, видимо, хорошо знакома ему. Он не боится сбиться. Идет уверенно, словно не раз уже хаживал здесь.

Не удивился путник, что дорога вдруг уперлась в Портомой (мостика, по которому в былые времена через ручей ездили на конях, давно уж нет).

Остановился незнакомец у ручья, перевел дух. Достал из кармана пиджака платок и вытер вспотевший лоб. Сощурил черные глаза свои, так что крупные черные брови его сошлись в переносице: отсюда, меж деревьев, видна была крыша крайнего дома деревни, что стоял где-то высоко-высоко, под самым солнцем.

Незнакомец прислушался. По-прежнему ни звука. Обмелевший Портомой журчит слабо-слабо, не нарушая общей тишины, словно и на него шикнули однажды, и он притих, усвоив общие правила тишины: «Тише ты, тише!» И он старается вовсю, лишь бы не накликать гнев невидимого повелителя.

И незнакомец, попав в плен этой странной тишины, старается не нарушать ее, идет осторожно, словно по минному полю, обходит валежины, не ломает сухих веток, не трещит сучьями.