Наконец-то, к радости Бориса, Федор Степанович стал прощаться с Дарьей, ссылаясь на неотложные дела. Он вызвался подвезти гостя до Покрово.

Но тот наотрез отказался.

– Нет уж! Я пешком. Подогородцами. Эта дороженька мне куда знакомее. – Сказал он это жестко, даже зло.

– Ну что ж… – И, попрощавшись, Федор Степанович пошел к выходу. Он и вида не подал, что недоволен чем-то.

Дарья и Борис вышли на крыльцо, словно удостовериться хотели, что рыжеволосый секретарь сел в машину. Сел. Захлопнул дверку. И тотчас же послушный уазик, подминая колесами высокую траву, поехал к колхозному полю, где вдоль леса вилась серая лента дороги.

– Ну вот и слава Богу! – как показалось Борису, с облегчением сказала Дарья и перекрестилась.

А Борис схватил бадог, что стоял у крыльца (его Дарья вдевала в кольцо двери, когда закрывала дом). Поддел им облезлую доску со стершейся надписью «Заднегорская начальная школа» и в два приема оторвал эту странную вывеску над входом в бабушкин дом.

– Федор-от Степанович, поди, осердится, – только и сказала Дарья.

Борис не ответил. Швырнул вывеску в крапиву.

– Пойдем-ко, Боренька… – стала звать Дарья, – мало мы с тобой чего-то пошумели[48]…

– Да мне бы вернуться надо. А то Манефа… Вот уж она-то осердится. Только приехал и вон куда уволокся! Она ведь и не знает, что я в Заднегорье траву топчу да с секретарем в землю кол колочу…

– Вон оно как! И я ведь, Боренька, тоже тайком от всех, – засмеялась своим старческим смехом бабушка Дарья. – И от соседки, и от врачихи! Соседка-то у меня – твоя бывшая учительница, Галина Степановна. Одна она теперь осталась, и ей тоже квартирку дали. Такая шумкая! Все-то ей надо знать. Федор Степанович уж машину пригнал и котомки мои сносил, – и она тут выползла. «Куда это ты собралась?» А чего, говорю, уж и сползать никуда нельзя. Живая еще…

– И я своим говорю: пройдусь, – почему-то радостно рассказывал сейчас Борис, – и в дом этот ваш ветеранский заглянул. Не понравился он мне. Какой-то холодный. Коридоры узкие. Темные…

– Ой, не говори! Клеток каменных настроили и нас, старух, туда запихали…

– Видел я Галину Степановну. Как пустилась она в расспросы – еле ушел! А где ты – и знать не знает! Ушла, мол, куда-то. Может, к Манефе. Ну я и… К реке спустился. Через мост… И чего-то пошел и пошел…

– Вот мы какие с тобой разбойники! Ну ладно давай, раз не сказался дак… Тогда уж всема приезжайте. Наговоримся…

Он обещал.

Простившись с Дарьей, пошел промятой в траве дорогой к кедру, что стоял, как вечный сторож, возвышаясь над всем этим разором, а от кедра – вниз, в Подогородцы, к Портомою – быстро-быстро, чуть ли не бежал под угор, словно догонял кого-то.

И, странное дело, казалось ему теперь, что всю жизнь свою он бежит с этого угора за матушкой своей, падает в грязь, поднимается и снова бежит. Трава путает ноги, а он из последних сил пытается догнать матушку, ухватиться за подол ее портяной юбки, прижаться к ее ногам; пытается – и не может. И знает теперь, что не догонит ее никогда.

А бабушка Дарья зовет его с угора, умоляет, просит. И тогда. И теперь. Он, безумный, ломится травой, березником к притихшему Портомою, а она, его мудрая бабушка, стоит на крыльце своего дома и шепчет вслед ему спасительную молитву…

Сестра Бориса Манефа давно жила одна. Мужа Валентина похоронила два года назад. Он умер внезапно: пошел в огород поливать капусту, упал в борозду, где его и нашли бездыханного.

Две дочери Манефы, Тоня и Лиза, жили в замужестве в ближайшем городе К. В шестидесяти километрах от Покрова. Там дымит крупнейший в здешних краях (и в Европе) бумажный комбинат. Он привлекает молодежь со всей округи высокими заработками. Деревни пустеют. Некоторые из них поголовно состоят из пенсионеров и престарелых людей, которым за восемьдесят.

Для них-то и был построен в Покрове Дом ветеранов, куда сегодня заглянул Борис, надеясь повидаться с бабушкой Дарьей.

Манефа была рада городским гостям. Они скрасили ее одиночество. С женой Бориса, Татьяной Владимировной, она быстро сошлась.

Даром что баба у Бориса городская, а уж очень непритязательная, обходительная, разговорчивая. Она вела себя очень просто, без всяких претензий. Со всеми была вежлива и приветлива.

– Толковая у Бориса жена, – говорили деревенские бабы и ходили советоваться к ней по самым разным вопросам. Она всех принимала, ко всем припадала душой, – и все скоро решили, что Борису, пожалуй, как никому, с бабой повезло.

В доме Манефы теперь постоянно были люди, в основном деревенские бабы, старухи, которые заходили запросто, в другозьбу, как ходят в деревне без приглашения и уведомления. И просиживали здесь часы.

Татьяна Владимировна всю жизнь работала учительницей начальных классов. Теперь вышла на пенсию. Решила съездить на родину мужа. С ними приехали и их сыновья, десятиклассник Павел и студент пединститута Алексей.

Такие же чернявые, как и отец, широкоплечие, они были весьма хороши собой. Покровские девки на них заглядывались. Правда, сами они не очень-то любили увеселительные вечера и дискотеки. Были замкнуты, неразговорчивы (видать, не в мать, а в отца угрюмого пошли). Иногда лишь теплым июльским вечером они ходили в летний парк на берегу реки. Там в кругу вековечных сосен и берез была устроена танцевальная площадка, обнесенная высокой металлической сеткой. Не только молодежь, но и люди взрослые, степенные дяди и тети, даже старички со своими прелестными старушками, любили бывать в этой березовой роще, где играла музыка.

В один из таких вечеров, гуляя по селу, Алексей с Павлом зашли в парк, присели на одну из деревянных скамеек, что располагались по склону угора, спускающегося террасами к танцевальной площадке. Отсюда площадка, залитая светом, была как на ладони.

Все скамейки были заняты. Зрители перешептывались, глядя, как беснуется запертая в железную клетку молодежь. И вековечные деревья, что окружали людей, недоуменно шевелили в темноте огромными ветками.

– Уж и плясали мы, бывало, – говорила полная женщина лет шестидесяти в цветастом полушалке своей далеко немолодой соседке по скамейке, на которой сидели братья. – И место у нас такое в деревне было, у черемух, и дрались, конечно, бывало, но уж огородом-то мы это место не обносили. Какую-то дикоту придумали, загородку…

– Да ведь еще и деньги надо уплатить, чтобы в эту загородку попасть, – отвечала ей, смеясь, соседка по скамейке.

– А кто вам даром играть будет, – говорил женщинам длинноволосый парень с нижней скамейки.

Пепельного цвета волосы, видимо, были крашены. И парень в полумраке казался седым.