Кто увидел бы, со смеху помер. Да и звука погони сзади не слыхать. Ощупал, значит, карманы, достал самокрутку. Она у него завернутая в пакетик лежала, со спичками. Любой нормальный человек знает, дело это важное, его беречь надо. Остановился, закурил. Руки все равно дрожат

А тут из кустов хриплый голос.

— Закурить есть?

Идейный так и замер с цигаркой во рту. Смотрит, а прямо на могиле сидит кто-то черный. Только теперь без рогов. Ну, думает, хренушки вы меня напугаете. Бежать, больше не побегу. Молча залез в пакетик, достал оттуда еще одну, протянул. А тут рука, значит берет самокрутку. Как у скелета. Тонкая, кожей обтянутая.

— Огоньку дашь? — Спрашивает этот силуэт.

Идейный ему и огоньку поджег. Смотрит, а лицо натурально, как у скелета. Щеки впалые, губы синие и кожа от времени потемнела. Пятнами прямо. Да еще и воняет чем-то затхлым, противным. Чистый мертвяк, короче.

— Ты чего трясешься? Замерз? Или боишься? — Спрашивает этот мертвяк, значит, идейного.

Идейный от стресса отвечает, мол, и замерз, и приятного мало. Обитатели кладбища не самый приятный коллектив.

— Мы то? Нормальные. Песен, конечно, не поем, но так-то, не хуже всех. К вам не лезем. Это вы к нам вечно толпой ходите.

Идейный как это услышал, молча развернулся и пошел. Обратно к председателю. А потом побежал. Да только потерял направление. Куда не бежит, везде могилы и кресты. Так и метался бедолага почти до утра. Его уж, как светать начало, председатель сам разыскал. Пришлось уездного доктора привозить. Идейный, одно по одному, про чертей и живых мертвецов рассказывал. Но зато потом, к нам в село вообще больше никто не приезжал. На предмет самогоноварения проверять. Так местные Ваське крепко благодарны были.

— А Васька при чем? — Я снова оглянулся. В ближайших кустах было совсем темно. Прямо чернота скопилась.

— Ты чем слушаешь, Жорик? Задницей? Васька ночью вышел на улице посидеть, заметил, чья-то коза в кустах запуталась. Мелкая. Потерялась, наверное. Он пока эту козу вытаскивал, весь в сырой земле извозился. Да еще воняет мокрая козлиная шерсть, не приведи господи. Животину, значит, освободил и восвояси отправил. Скотина всегда знает, где дом. И сидит, дальше красотой ночи наслаждается. Была у него эта склонность к романтизму. А тут из темноты — товарисч идейный. Васька, пользуясь случаем, закурить и попросил. Городской в ответ начал что-то про его место жительства бормотать. Василий ему честно ответил, мол, я тут живу, никого не трогаю. Не нравится, не ходите. А идейный чего-то вдруг побежал. Это Василий сам уже потом подробности рассказывал Ну, Васька подумал, мало ли. Хрен их городских разберет. С придурью они, и пошел спать.

— Тьфу на Вас! Я ж и правда поверил, он чертей встретил. Или мертвецов.

— Дурак, что ли? А ещё комсомолец... — Дед Мотя покачал головой. — Ладно. Закругляйся. Пойду пока в сторожку. Надо оценку ситуации сделать.

Егорыч потопал к домику, почти полностью скрытому темнотой. Ещё, как назло, ночь выдалась непривычно темная. Обычно все небо звёздами усыпано, а тут — хоть глаз коли.

— Матвей Егорыч…

— Ась?

— А с Василием то этим что стало?

Дед Мотя остановился, почесал голову, вспоминая.

— Да ничего. Прожил, сколько отмерено, а потом помер. Бабы говорят, иногда на могилу приходят, а там прибрано. Мол, Васька до сих пор по кладбищу бродит. Порядок наводит. Да брешуть, конечно. А ты говоришь, бугимен...

Матвей Егорыч открыл дверь и исчез в сторожке. Буквально через пару минут, в маленьком окошке появился огонек керосинки.

— Василий…Бродит… Ага.

Я усмехнулся. Это мне Егорыч за прошлый раз мстит. Точно. За бугимена. Только я облегчённо выдохнул, убедив себя, что дед Мотя специально атмосферу нагнетает, в ближайших кустах что-то тяжело завозилось и вздохнуло.

— Эй! Прием!

Я выбрался из руин и подошёл к месту, откуда донёсся звук. Прислушался. Присмотрелся. Никого. Чертовщина какая-то... Или глюки на фоне страшилок деда.

— Матвей Егорыч... К Вам, наверное, присоединюсь. Что ж Вы там все один, да один...

Короче, не то, чтоб я испугался. Нет, конечно. Чего бояться. Во всякую такую чушь не верю вообще. Это было мужское волевое решение, сменить дислокацию и заняться другим делом. С церковью все ясно. Да и деду Моте надо помочь… Так я мысленно себя успокаивал.

Быстрым шагом направился к сторожке. Она казалась мне в этот момент очень даже симпатичной. Оглядываться не стал. Ну, его к черту. Эта темнота с ее кривыми тенями влияет хреново. Вообще, не замечал прежде за собой склонности к фантазиям.

Матвей Егорыч в сторожке был занят активным, очень важным делом. Оценкой ситуации. Как он сам выразился. Причем у него от этой "оценки" один глаз уже блестел, а второй, на автомате, игриво подмигивал.

— Так, Жорик. В углу, за сторожкой стоят три бочки. Завтра придешь, надо будет их от мусора освободить и сюда транспортировать. Потом ещё, наверное, штуки три раздобудем. Подумаю, у кого можно взять.

— Куда нам столько бочек? Мы же самогон планируем гнать, а не общественную купальню тут организовывать. — Я прошёлся по комнате, которую наметили основной для производства. После уборки выглядела она очень даже уютно.

— Нужно. Сказал, значит, так оно верно. Охлаждать. Для процесса производства незаменимый фактор. Вот к концу недели надо будет уже придумать, как нам с водой быть. Таскать ведрами — замудохаться можно. Не натаскаемся. У вас с Андрюхой, конечно, дури намерено, пахать и пахать, но здесь надо, чтоб процесс был налажен. В общем, будем соображать. Ближайший колодец у нас рядом с двором Нинки…

— Погодите, какой Нинки? У которой деверь Иван? — Я вспомнил слова Ольги Ивановны. Соседка вроде упоминала аналогичное имя.

— Она. Баба редкостной глупости. Ежели честно, так просто дура. Но это нам на руку. Думаю, от нее и будем отталкиваться. Там в любом случае должна быть зацепка…

В этот момент за дверью сторожки послышался шорох. Не совсем, конечно, за дверью. Чуть дальше. Но от этого вообще не было легче. По улице кто-то бродил. Учитывая, где мы находимся, тихие звуки пугали сильнее, чем громкий мат.

Мы с дедом Мотей одновременно посмотрели друг на друга. Глаза у нас обоих немного округлились.

— Чёй это? — Спросил Матвей Егорыч меня. Будто я тут на кладбище каждую собаку знаю и по шороху могу определить, точно ли собака. Умрешь.

— В душе не имею понятия.

—