И были еще другие – солдаты, которые могли вернуться на фронт, но отказывались.

Их война закончена, говорили они решительно. Они когда-то были патриотами, но растеряли весь патриотизм.

Почему я должен проливать кровь за Австрию? – спрашивали его чешские, польские, венгерские, румынские и русинские солдаты. Почему Австрия загораживает нами своих собственных солдат?

В картонных ботинках!

С одним ружьем на двоих!

– Вас повесят за дезертирство, – говорил им Люциуш.

Ха! Пусть попробуют!

Он стоял с Маргаретой у ризницы. Поздний апрель. Дни уже теплые.

Она привела его сюда, чтобы поговорить с ним наедине.

– Целлер, новый солдат из драгун, сказал, что призывные конвои обыскивают госпитали вдоль линии фронта. Он был в Делятине, видел, как мужчин вешают за дезертирство. Теперь это только вопрос времени.

Она помолчала.

– Вы думали, что делать, если они вернутся?

Весь последний месяц Люциуш не думал ни о чем другом. Теперь он медленно произнес эти слова вслух:

– Как поступить с теми, у кого военный невроз? Не думаю, что у меня имеется выбор. Сейчас слишком тепло для Anbinden, зато для виселицы в самый раз. По крайней мере, при передислокации у них есть хоть какой-то шанс.

Поблизости стайка воробьев ссорилась из-за семян, обнажившихся в оттаявшей земле. Маргарета смотрела на них, глаза ее следили за чем-то, что двигалось в траве.

– Да, – сказала она. – Да, я понимаю.

Он всмотрелся в ее лицо.

– Я вас не убедил.

Маргарета очень медленно произнесла:

– Я думаю, на этот раз вы сделали все, чтобы помочь им выздороветь или попасть домой.

Она замолкла. Глаза ее казались темными от бессонницы, лицо осунулось. Апостольник, который всегда был так тщательно отглажен, теперь был смят и сбит набок. И все же вокруг них во дворе пели птицы, зеленели листья, распускались цветы, бурлила жизнь.

Когда она снова заговорила, ее голос изменился. Он звучал мягче, будто она произносила напутственное слово.

– Доктор, вы знаете, что ваша обязанность – возвращать солдат на фронт. Это ваша клятва. «Залатай и посылай дальше». Поймите, я тоже это знаю.

Он повернулся, встал с ней лицом к лицу.

– Что это значит?

– Только то, что я сказала. Просто впервые выходит так, что у нас разные клятвы. Вот и все.

Май.

Холмы благоухают торфом, мятой, диким анисом; перистые облака, рой комаров у ворот. Насыпь свежей земли за церковью. Если присмотреться, можно увидеть капли свечного воска на могиле; имя в конторской книге вместе с остальными.

Была середина дня, когда звук свистка пронзил неф. Она в южном трансепте, в руках – грязные бинты. Он в часовне. Оба встали. Потом слова: Хорст. Вернулся.

Он снова ощутил порыв ледяного ветра, услышал его крик, увидел его глаза.

Она побежала.

Остальное случилось так быстро, что Люциуш только позже смог сложить из фрагментов общую картину. Шорох ее одежды, когда она перепрыгивала через тюфяки. Удивленные лица солдат. Его собственные быстрые шаги, рука на ее плече, ее взгляд, сверкнувший предостережением, когда она вырвалась. Потом в притворе за ней захлопнулась дверь, она вылетела на улицу, оставив им лишь щелку солнечного света, тонкую, как стрела.

Лейтенант сидел в седле, докуривая сигарету, когда вдруг услышал рыдания, поймал краем глаза серый промельк монашеского одеяния. С ним был единственный ординарец, он тоже курил. Фургон стоял дальше, на дороге. Она оказалась прямо у них перед носом раньше, чем они успели сообразить, что происходит.

– Спасите! – закричала она. Она схватила его за ногу, стала целовать эту ногу, потом лошадь.

– Спасите! Все умерли! – Она кричала по-немецки, акцент ее звучал смазанно, странно.

– Что такое? – спросил Хорст. Лошадь всхрапнула. Сделала два шага, запрядала ушами, мухи слетели с ее боков.

Но Маргарета не ответила. Она выла, цеплялась за него, словно стараясь стащить его с лошади. Апостольник сбился, обнажая коротко остриженную голову.

Ее волосы: несмотря на весь ужас происходящего, глядя из-за двери, Люциуш заметил темное золото ее волос, белизну шеи.

Она кричала.

– Спасите! Помогите! Эта тварь! Эта напасть! Ох, она забрала их, Господь милосердный, спаси и помилуй, всех, всех забрала!

Хорст уже беспокойно озирался. Пустой двор, тишина, воющая монахиня с остриженной головой.

– Вошь! Вошь!

– Говори толком! Я не понимаю!

– Она, она!

– Да уймись же! Тиф?

Из горла ее поднялся нечеловеческий звук. Она расцарапала себе лицо грязными руками, запачканными о бок лошади. Теперь Хорст смотрел на нее с откровенным отвращением. В глазах узнавание: другие заброшенные госпитали, другие спятившие страдальцы, выжившие в эпидемии.

Она выпрямилась, схватила его за сапоги, вцепилась ногтями в ногу. Голова, кишащая вшами, вздымающиеся серые одежды, зараженные паразитами. Казалось, сейчас она стащит его с коня, Хорст поднял хлыст и стегнул что было мочи.

Но она снова бросилась к нему:

– Не уезжайте! Спасите! Христом Богом прошу! Она всех нас убьет!

Снова удар хлыста. И снова она кинулась к нему, но на этот раз он ударил ее сапогом. Дважды. Звук был громкий и, казалось, эхом отразился от окрестных холмов.

На этом все закончилось. Брызнуло красным, задрожали конские бока, и он исчез.

Когда подбежал Люциуш, она стояла на коленях.

Она обеими руками держалась за лицо, попыталась встать, но упала, попыталась снова. Кровь текла по рукавам подрясника. Она не видела Люциуша и сначала пыталась вырваться.

– Маргарета, это я.

– Бегите, прячьтесь!

На секунду Люциуш застыл, осознав свою неосмотрительность. Он повернулся. Дорога была пуста. На веревках качалось белье. Пара кур возобновила копошение в грязи.

– Он уехал. – Люциуш взглянул на ее лицо. Кровь текла ручьем. Он прижал к ране край апостольника. – Внутрь, быстро. Кажется, задело артерию.

Тут подоспел Жмудовский:

– О Боже.

– Бегите, принесите все необходимое.

– Не в церкви, – сказала Маргарета. – В ризнице. Я не хочу, чтобы солдаты меня жалели.

Жмудовский посмотрел на Люциуша.

– Идите! – сказал тот. – Скорее. Пожалуйста.

Люциуш провел спотыкающуюся Маргарету через ворота во двор и дальше, в ее комнату.