А если она умрет, думал он, если ее тело в конце концов отдаст весь свой жар? Он представил, как встает утром, а мир лежит в руинах, земля сошла с курса, полушария разлетаются на куски. Он понимал теперь, как можно отдать за кого-то жизнь, – это не милосердие; просто оставаться – пытка.

Но она не умерла. На утро седьмого дня температура снова упала. Она лежала, словно омытая схлынувшей волной, открытый глаз сверкал. Голова влажная, щеки красные, кожа в мурашках.

– Какой сегодня день?

Честно говоря, он не знал.

К вечеру она смеялась, хотела есть, хотела встать. Смотрите, отек спал, можно даже открыть глаз, чуть-чуть. Она видит!

Он не оставлял ее. Продолжал нести караул. Но что-то изменилось. Что-то главное вернулось.

Перед сном она поела, попила, сама помылась. Но потом, ночью, он – конечно! – услышал, как она ворочается. Ночь стояла безлунная, в комнате было темно. Со своей постели на полу он окликнул ее. Она не ответила. Он подождал, потом поднялся. Он смотрел на нее в нерешительности – ему не хотелось ее будить, но он с ужасом думал: вдруг опять жар? В конце концов он слегка прикоснулся пальцами к ее лбу, но лоб был прохладным. Еще мгновение он стоял над ней, позволил себе окинуть взглядом очертания ее спящего тела. Потом лег обратно.

Позже его снова разбудило какое-то движение. Маргарета? Он сел на своем тюфяке. Снова раздалось шуршание, а потом ее силуэт над ним. Прежде чем он что-то сообразил, она легла с ним рядом. Он колебался, он не понимал. Еще шуршание в темноте. Ее рука, его волосы, его шея, его лицо, его губы, ее губы.

– Маргарета.

– Люциуш.

Не «пан доктор». Люциуш. Ее горячее дыхание у его губ.

Она прижалась ртом к его рту. Ее щека остро, восхитительно пахла карболкой.

На мгновенье они замерли. Снаружи стрекотали сверчки. Потом она прижалась к нему более требовательно, нетерпеливо. Вначале он сопротивлялся, он думал о ее обетах, боялся, что, уступив, подтолкнет ее к тому, о чем она пожалеет. Но сейчас она казалась другим человеком.

Она почувствовала его неуверенность.

– Я знаю, что делаю, – сказала она и села.

Рука ее покоилась на его груди, как будто удерживая его, не давая сбежать. Потом, осторожно, она расстегнула пуговицы своей пижамы, выскользнула из нее. Поднялось одеяло. Он почувствовал ее плечи, прохладные, гладкие, ее спину, талию. Он снова произнес ее имя. Она ответила:

– Люциуш, цыц.

Проснувшись поздним утром, он обнаружил, что ее нет рядом.

Он машинально коснулся того места возле себя, где она вчера заснула. Пусто; и, кроме смятой простыни, ничто не напоминает о случившемся. Над ним, на кровати, ее пижама аккуратно сложена возле подушки, постель тщательно заправлена.

На дальней стене маячил квадрат солнечного света; в комнате уже было тепло. Он взглянул на свои часы: почти десять; потер глаза. Впервые после появления Хорста ему удалось нормально выспаться.

Он уже скучал по ней. Она была в нефе со Жмудовским и успела осмотреть нескольких пациентов, появившихся там за время ее болезни, перевязать пару ран и начать подготовку к ампутации руки, которая за ночь пришла в гангренозное состояние. Все та же прежняя опрятная сестра милосердия – если бы только не эта новая худоба, не затягивающийся шрам на щеке.

Он медленно приблизился, не зная, как обращаться к ней, что сказать. Она, конечно, взяла инициативу на себя, как же иначе. Доктор, я надеюсь, хорошо выспался? Ей не хотелось его будить. Он готов начинать? При всем уважении, немного странно, что все так разленились за время ее отсутствия. Постели заправлены кое-как. И что, сержант Лукач перестал выполнять свои упражнения? И почему у Рота на ноге больше нет шины? Она нашла обертку от шоколадной конфеты в грязном белье. Это уже какая-то богадельня, пан доктор, при всем уважении.

– Конечно, дорогая сестра. – Он смотрел на нее с некоторым изумлением, немного возбужденный всем этим актерством. – Хочу напомнить, что я был занят другим пациентом.

Он искал в ее глазах какого-то намека, узнавания, но она уже отвернулась.

Начали с ампутаций. Венгр из Мункача, по документам – восемнадцать лет, но Люциуш подозревал, что он прибавил себе возраст, чтобы отправиться на фронт. Они удалили ему кисть незадолго до появления Хорста. Парень держался стоически, но этим утром вся рука тускло позеленела. Стоя у операционного стола в ожидании эфира, за которым отправился Жмудовский, Люциуш краем глаза наблюдал за Маргаретой, но ничего не видел – и на какое-то мгновение задумался, не оказалась ли прошлая ночь игрой его воображения. Или она спустилась к нему, когда все еще была в каком-то бреду, и теперь ничего не помнит…

– Доктор?

Он оглянулся на голос. Жмудовский.

– Ваш пациент под наркозом. Начнете?

Люциуш посмотрел на Маргарету; она протянула ему скальпель. На этот раз ему показалось, что на короткий миг в ее глазах промелькнула какая-то искра. Что-то незаметное, признание общей тайны. Под хирургической маской он машинально прикоснулся языком к своей губе там, где она его слегка укусила. Потом глубоко вздохнул и перевел взгляд на пациента.

Но как же трудно было сосредоточиться! Он уже произвел почти сотню ампутаций, но все как будто приходилось начинать с самого начала. Даже когда он усилием воли отводил глаза от Маргареты, он чувствовал каждое ее движение – как приближаются друг к другу их руки, как долго длится каждое прикосновение.

К полудню, завершив операцию и обход, он уже не мог думать ни о чем другом.

Когда все собрались на обед, он сказал, что ему нужно заполнить кое-какие старые отчеты, и ушел к себе, прежде чем ему подали еду.

В своей комнате он принялся беспокойно шагать туда-сюда. Удивительно, как легко оказалось лишить его равновесия, как его сердце начинало колотиться лишь от одного ее взгляда или когда ее рукав касался его рукава, как неотступно следил он за ее перемещениями по приделу церкви. Он напоминал сам себе глупое животное, которое ждет от хозяина малейшего знака внимания, а она при этом казалась совершенно невозмутимой. Она что, пытается ему что-то сказать? Что случившееся – ошибка? Что последствия нарушенного обета слишком, слишком непереносимы и это не может повториться?

В дверь постучали. Он не успел еще сделать шага, как она уже вошла и закрыла дверь за собой.

Ее губы прижались к его губам.

Они стояли так не двигаясь. Он был слишком удивлен, чтобы обнять ее. Со двора доносились голоса обедающих, звяканье ложек.

Она оторвалась от него.

– Они нас заподозрят. – Взглянула на него. – Губы – не видно, что я целовалась?

Ее лицо раскраснелось.

– Немножко видно.

Глаза ее вспыхнули. С ее появления прошло меньше минуты. Она слегка поклонилась, как часто делала на прощанье, и вышла.