— Корпию щипать…

Это сказал Ермолин, спиною к ним горбившийся за своим столом; кофе свой с коньяком и сыром оприходовал он моментально и уже мараковал что-то на бумаге. Аля почти гневно обернулась на него: это кто еще там?!

— Ну, и что? — Она опять посмотрела на Ивана — сердито, как ребенок. Но осведомленность обнаружила: — Французы — они всегда националисты, и что из того?

— А ничего, — сказал он. — Я, в этом смысле, тоже националист.

— Я тоже, — подарил ей одну из добродушнейших своих ухмылок Карманов; он уже, кажется, доходил при каждом ее появлении до «потери чувства цинизма», как это констатировал Слободинский, и вел себя глупее некуда: услужить, обратить на себя внимание пытался, льстил грубейшим образом — суетился, одним словом.

— И я! И я!.. — подал голос Владимир Георгиевич, улыбаясь там до ушей, только что не хохоча.

— А ну вас! Это у них — а то у нас, в таком Вавилоне… я знаю, черносотенцы, вот кто такие вы!

— Как это вы нас… по-русски, — сказал снова, похвалил Ермолин. — Так нас и надо. А то совсем обнаглели, расчленяться даже не хотим.

— Как вам не стыдно, на девушку… — смеялась уже вместе с ними Аля, и так заразительно, мелкими зубками посвечивая, что сомнение брало: когда она искренней была, и была ль вообще? — На девушку, в политике ну ничего не… Лбы! Вы же тут собрались — лбы, высокие, а смеетесь как мужики! Как милиция. Вам сюда женщину надо — для смягчения нравов.

— Одну? Вот тогда самая свара и начнется… — Это в Карманове здравый смысл проснулся — впрочем, ненадолго. — Переезжайте к нам, Алевтиночка! Мы и кубизм примем и выдюжим, и даже супрематизм! Вас мы лелеять и кохать будем…

— И звать коханой, — входя, прибавил и Слободинский. — Хотите быть коханой?..

Вовсе уж треп немилосердный пошел, и Базанов, захватив со стола молчавшего и только бледно улыбающегося Левина готовые материалы, вернулся в кабинетик свой. К декабрю решили на еженедельник перейти, знали газету и ждали уже, и надо поторапливаться было.

Скоро каблучки послышались — неторопливые, уверенные — и вошла Аля, без стука, чуть улыбаясь:

— Ну и команда же у вас!.. Я за неделю среди художников столько не смеюсь, как здесь, за полчасика каких-то. Иван Егорович, а я ведь пригласить вас пришла — всех, а сразу не сказала… И знаете, на кого? — Она села на кресло гостевое, кинула обессиленные будто руки на подлокотники, головку набок склонила. — Ох, сколько хлопот с этим было, дерганья…

— Знаю. На этого… на Шемякина. Вон информашка лежит, даем. А в другом номере — статью бы вашу, согласны?

— На все согласна, — утомленно усмехнулась она, следя за ним из-под полуприкрытых, тронутых природными, не подрисованными тенями век. — Открытие тринадцатого; но вы такой занятый, что даже подходить к вам…

— Что самому даже противно, Аля. Засухарел. Двойные роды: газеты и… — И замялся малость — говорить? Да почему нет, раз уж начал. И не помешает ей знать о том. — Жена собралась рожать, так что можете представить…

— О, нет! — Она передернула плечами, почти судорожно, подобралась в кресле. И спохватилась, видимо, извинительно и даже смущенно улыбнулась: — Не хочу представлять — пока, во всяком случае. Это ужасно… я не знаю, но это такое в жизни женщины… Вам, мужчинам, и не понять, и… Сочувствия не дождешься даже.

— Из сочувствия именно, — вздохнул он, — и не смогу я на открытии быть, не обессудьте. Как-нибудь загляну потом, выберу время. Да и Шемякин этот… такая уж знаменитость?

— Еще бы! Запад завоевать!..

— Сомневаюсь в завоеваньях этих. Свое бы лучше отстоял… ну, это я так, к разговору нашему, — и кивнул в сторону общей комнаты, — тому. Занудствую. Видел где-то в журнале: графическое нечто, геометрическое, мелкое такое — он?

— Вот уж не знаю, — рассмеялась она, откинулась опять в кресле — набок слегка, каким-то изломом, извивом темным на мерцающей серебряно-бежевой обивке его. Вот где живопись — этот темный, черный почти зигзаг, смуглость бледная лица, бездонные, крылом волос притененные глаза… — Наверное. И вы всех художников так… интерпретируете?

— Да мне, честно говоря, как-то не до них теперь. Они где-то там витают, в космосе идей, миры творят свои; а я в земле увяз, — и с досадой двинул кипой бумаг редакционных, — в перегное этом… не вполне перегнившем. Мы, на самом деле, скучные люди, Аля. Рабочие информационной свалки, золотари. А информация подчас дурно пахнет, непроверенная особенно. Да и сама, извиняюсь, вонь человеческая… Вот и юморим — в отдушину.

— Нет, вы меня не разочаруете, — серьезно сказала она, села прямо, строго; но тут же и встала. — Есть же газета, результат — фу, какое казенное, тоскливое слово это… А что жена… уже скоро?

— Скоро, — улыбнулся он, и вышло, наверное, не очень весело. — На днях.

— Бедная.

— Ничего, разбогатеем скоро — не сглазить бы. — Явно прицелилась было эта уж никак не без опыта девица… осечка вышла. И совсем уж ни к чему давать ходу всякому такому, незачем; а потому добавил: — Жду очень, первый же. Парнишку бы.

— Мальчика хочет — жену не любит, так женщины думают…

— Чем думают?.. Бабья, простите, чушь это все. Предрассудками набиты, как…

— Как?.. — с лукавым любопытством смотрела она на него.

— Как и … положено, — усмехнулся, наконец, Иван. — Но это уж тема другая.

— А я с вами согласна, между прочим… Ну, жду вас — позвоните, как надумаете. Это все-таки явление, в своем роде, глянуть стоит. — И неожиданным, темным и теплым блеснули глаза — блестеть не умеющие, казалось. — Буду вашим Вергилием, если не против…

— Нет, конечно, — встал он. — А что, тоже инфернальщина?

— Скорее, структура современности… Но кто-то мне сказал — и не Владимир Георгиевич, нет, — что каждый человек проходит свои круги ада, только не всегда осознает…

— Или балуется — как эти, с псевдятиной, на выставке вашей той, помните? Страшилками всякими.

— Играют, верней, — как и все в искусстве. Проигрывают в воображении.

— Нет уж, подальше от таких игрушек… Вы правда